— Ну да. И вдруг… Говорят, такую штуку мог отколоть только ты. Рвутся, хотят увидеть тебя.
— Еще чего! — Он заерзал по скамье. — Ни в коем случае, пока я этого не захочу сам!
— Да-да, конечно, — спешно согласилась она. — Только не волнуйся, тебе нельзя волноваться.
— Очень переживали? Только честно!
— И не стыдно о таком?..
— А народу было много?
— Ой, много! — Тоша обхватила голову руками, припомнив тот тяжкий день. — Студентки рыдали. А одна девушка, говорят, дня три не уходила с кладбища.
«Интересно, кто бы это?» — тщеславно подумал он.
— Запомни, для женщины…
— Внешность мужчины мало значит?
— Представь!
— Но ведь я не просто сменил костюм. Я теперь химера: то ли грифон, то ли кентавр, то ли русалка! Словом, черт знает кто.
— Не надо так о себе. — Она вынула платок из кармана широкого, присборенного на кокетке платья и приложила к глазам.
— Ты вот что. — Губы его скривились. — Маме пока ни слова. Или уже проболталась?
— Нет, конечно. Боязно…
Он прочел в ее глазах жалость, и его стал разбирать смех. Вот уж никто, кроме матери, и то, когда он был ребенком, не жалел его.
— Тоша, голубушка, — он встал, подошел к ней, взял за руку. — Неужто тебе и впрямь жаль меня?
— У нас будет сын, похожий на тебя прежнего, — сказала она, глотая слезы.
Ему почему-то было неприятно услышать это. Он уже начинал привыкать к себе теперешнему, и ее слова были восприняты как отталкивание от его нынешнего облика, в то время как Тоша тянулась к нему со всей открытостью и щедростью своей натуры. То, что он жив, было радостным и горьким чудом, которое она приняла с горькой необходимостью,
— Все так необычно, — говорила она сбивчиво, прикладывая к мокрым щекам ладони. — До сих пор я считала, что операции, о которых ты рассказывал, не скоро, в будущем… С другими. И вот… Я верю, ты выдержишь все это… А мама… Господи, это же мама! Вот увидишь, все будет по-прежнему. Знаешь, — она вскинула голову, — Арахна в греческих мифах, даже став пауком, продолжала ткать свою нить.
— Благодарю за прелестное сравнение, — усмехнулся он.
— Что это я… — Она в отчаянии потерла виски. Губы ее дрожали. — Я ведь вот о чем: в любых обстоятельствах человек не меняет своей сути. Не должен менять.
— Успокойся, — он сочувственно сжал ей руку.
Она жалобно улыбнулась:
— Мне еще нравится у Толстого: каждый недоволен своим состоянием, но никто не жалуется на отсутствие ума. А помнишь, когда мы сбежали из лагеря на два дня в Симеиз, ты читал мне на пляже Звягинцеву:
Но вот какое диво:
душа горит всего сильней, когда
прекрасное бывает некрасиво