«Я дошел до последней крайности, — писал он из валлонского городка Ат, где стоял его полк. — Спасением может стать только письмо, написанное вашей несравненной рукой. Если бы я дождался счастья его получить, то хотя бы немного утешился. Надеюсь, вы снизойдете к моей мольбе и не откажите в этой милости. Раз вы — причина моей печали, то вам ее и утолять... Я пишу той, к которой питаю столько же уважения, сколько любви, хотя понимаю, что выражаю свою страсть неуклюже...»
Дочитав одно письмо, Аврора взялась за второе, третье... Перед ней разворачивалась жизнь Филиппа в последние четыре года. Стало ясно, что ей много было неизвестно о брате, что она обманывалась, считая, что знает его как саму себя. В ее ушах звучал его страстный зов:
«Я никогда не смогу перестать любить вас. В ваших силах и обречь меня на несчастье, и даровать мне блаженство...» Эти признания жгли ее, как раскаленное железо, вызывая невыносимую ревность.
По письмам Филиппа можно было догадаться, о чем ему писала София Доротея, тоже, несомненно, признававшаяся в любви, а также в том, что люди вокруг внушают ей страх своей ненавистью, а замки так угрюмы, что под их сводами немудрено и зачахнуть...
«Что такое любовное письмо, если не свидетельство страдания, начертанное на крестном пути, усеянном бездонными ямами ревности, подозрений и страхов двух людей, сходящих друг без друга с ума...»[6]
Письма, вскрываемые одно за другим, кричали о любви и боли, а потом, снова сложенные, умолкали, как затихает сложившая крылья птица. Не зря Филипп в одном из последних писем сравнивал себя с мотыльком: «Вы говорите, что рождены для любви ко мне. А я, кажется, родился, чтобы умереть за любовь к вам. Меня ждет судьба мотылька, сгорающего на огне свечи. Мне не избежать этой участи».
Эти странные слова создавали странное ощущение нереальности. Любовники прибегали к тайнописи, но Аврора без труда подобрала ключ к этой их детской уловке. Курфюрст Эрнст Август был «доном Диего», муж — «Погубителем», герцог Целльский — «Ворчуном», герцогиня — «Наставницей». В «Толстухе» угадывалась Платен, София Доротея становилась «Неуклюжей» — она, бедная, и впрямь так и норовила оступиться на ровном месте. Для ее свекрови, курфюрстины Софии, любовники не нашли ничего другого, кроме безликой цифры 200. Кенигсмарк стал «Тирсисом», хотя он, повелитель ураганов, имел мало общего с этим идиллическим пастушком. Аврора нашла в этих письмах и саму себя: к ее изумлению, она именовалась то «Султаншей», то «Авантюристкой». Выходило, что брат знал ее лучше, чем она предполагала, раз угадал в ней тягу к риску и перемене мест...