— Знаешь, я все думаю — может, я и не вправе был такое обещать, — задумчиво сказал Аймер, потирая шрам над бровью. — Я в брачных делах… э… не силен, вдруг тут и правда епископ нужен? Бог его знает. Но что мне было — отказывать?
— Нет, конечно, — Антуан преданно кивал. — Какое там? Ты ж сам видишь, как в наших горах дела делаются. Может, через полгода только епископ озаботится нового кюре назначить, а то и хуже, а прочие все бы в приход и в приход отсылали!
— Вот и я подумал. Что же, если они станут во грехе жить, не утерпев, так в этом грехе и я буду замешан, как не оказавший помощи! Сдается мне, это тот самый вариант овцы, упавшей в колодец в день субботний. Расскажу отцу Гальярду, он рассудит.
Антуан удержал при себе соображение, что по всему судя — и по жестам их привычным, когда они прильнули друг к другу словно бы за защитой, и по странной суетливости Брюниссанды, и по тому простому факту, что к исповеди она сегодня на глазах у всей деревни не пошла, — судя по всему, во грехе сия странная пара живет уже давно и уверенно. Странно даже, что Антуан в таких делах выходит более сведущим, чем его старший многоопытный друг… А впрочем, какая разница? Подозревать доброе — и дело с концом. Не его, Антуана, это дело — чужие грехи высматривать. Хоть бы он ее любил, подумал он, неожиданно для себя испытав прилив сострадания к людям старшим и ничем вроде не обиженным. Хоть бы он это самое… как оно? Вот: был хорошим мужем.
Антуан тащил здоровенный кувшин с вином, маленькую бутылочку с маслом; у Аймера на плече болталась торба с мясом, хлебом и сырами. Второй мешок — с бревиарием и прочим надобным — казался рядом с ней неблагочестиво маленьким. От еды они отказываться благоразумно не стали: назавтра, после мессы и бракосочетания, им предстоял долгий путь, причем задерживаться на праздничный обед при всем желании братья не могли себе позволить. Аймер и так отмахивался от мысли, что о них уже начинают беспокоиться в Тулузе.
Братья уже начали подъем к храму; начинавшее зеленеть небо на востоке прорезали стреловидные облака — признак, что и завтра погода будет прекрасная. Сабартесские улитки и слизни выползли на дорогу, наслаждаясь нежным закатным туманом, так что Антуану приходилось пристально смотреть под ноги, чтобы не раздавить кого-нибудь ненароком. Близ дороги резко распрямилась скрюченная фигурка — девочка-подросток, Мансипова дочка; к стыду своему, Антуан не помнил ее имени. Ребенок с корзинкой в руке собирал крупных улиток; вздрогнув при виде монахов, прыснул было в сторону, но Антуан приветливо помахал ей рукой, и она успокоилась, снова нагнулась к тропе. Короткое серо-дерюжное платьице, подвязанное на поясе скрученным платком, было явно маловато и открывало ноги слишком высоко. Антуан знал эту ткань — самую дешевую, редкую и грубую, годную скорее на власяницу: ее за гроши делал для местной бедноты не кто иной, как его собственный отчим. У юноши слегка защипало горло — даже его собственный хабит, небеленый лен, и тот был сшит из ткани получше, хотя и в сравнение не идет кожа взрослого мужчины, монашествующего, и десятилетней девчоночки — и есть ли у нее хорошая тонкая рубашка? Надо сказать Брюниссанде, обязательно завтра сказать — вот какой семье денег-то пожертвовать! Пятеро детей у Мансипа, из них четыре девки, а раньше было семеро. Всю дорогу это был самый бедный из Мон-Марсельских осталей, и всю дорогу на Антуановой памяти там кто-то умирал — сперва Мансиповы родители, потом один за другим двое младенцев-детишек… Только неизменный неходячий дедушка сидел на патриаршем своем стульчике, поскрипывал на пробегающих мальчишек да лущил подсолнухи, сплевывая шелуху в ладонь.