У разных людей орган счастья — тот, что дрожит и радуется в нашем теле, отвечая на танец духа — расположен по-разному. У брата Аймера из Ордена Проповедников он явственно находился не возле сердца, а где-то в животе. Именно там все сладко сжималось и отдавалось по телу вплоть до кончиков пальцев, когда Аймеру случалось — а ему случалось, как и всем человекам — бывать счастливым; в такие дни совершенного и острого приятия себя и мира Божьего его одевало словно бы некое всемогущество, удивительная птичья легкость, выражавшаяся даже в движениях, в прихлынувших силах, в восторженной бодрости. В такие дни Аймер мог забывать о еде — но и само чувство голода радовало его, крепко связывая через плоть с миром сущим, с творением Всеблагого; мог обходиться без сна — и не чувствовал усталости. Правда, редкое это счастливое тепло никогда не держалось дольше суток подряд; Аймер мог и далее радоваться чему-то хорошему, но уже чисто «умным», спокойным образом, не подбрасывающим тело вверх при ходьбе, как дитя — тряпичный мяч. Потому-то пасхальное время Лета Господня 1262-го и выдалось таким особенным: никогда еще с Аймером не случалось, чтобы орган счастья давал о себе знать винным восторгом на протяжении целых двух недель подряд.
К чему он, проповедник в Тулузене и Фуа, ни прикасался — все пело и звенело под его руками. Каждое утро просыпаясь от радости — всякий раз раньше своего соция, брата Антуана, который во сне казался моложе, чем наяву, — Аймер некоторое время перед тем, как подняться, смотрел перед собой: то в вечно юное небо над пастушьим навесом в чистом поле, то в закопченный потолок иеронимитского приюта в городе Фуа. Смотрел и думал: это все правда. Спасибо Тебе, Господи. Как же хорошо мне быть с Тобою здесь. И лишь потом приходил срок расталкивать собрата, который продирал глаза с трудом, с зевками, моргая и собирая кожу на лбу в грустные морщинки: всегда с огромным трудом просыпался.
Назначение, вымечтанное назначение работником на виноградник Божий. Аймер с самого дня, как ему объявили о миссии на капитуле, знал, что все ему удастся. И верно, таким удачливым, умным и красноречивым он никогда себя не чувствовал. Вот и сейчас, сидя вместе с братом на привале под единственным деревом за околицей села с гордым именем Рье-де-Пельфорт, он с удовольствием вспоминал вчерашнюю Божью жатву в Памьере: тамошние францисканцы без особого рвения, но все же пустили гостя проповедовать в своей церкви, и монастырский храм едва вместил огромную толпу народа, явившуюся послушать пришлеца. Ласковей, чем ветер в сиесту, лицо его трогало воспоминание об одном памьерском покаяннике, пришедшем на исповедь впервые за двадцать лет. Под конец разрешительной молитвы Аймер, припомнив некоторые события собственной жизни, поднял его с колен и обнял — «Теперь ты снова Христов», и здоровенный лавочник, отец трех законных детей и двух бастардов, разрыдался у него на груди, как младенец… Вот он, смысл жизни; вот оно, истинное пиршество, доля наследника Царства — мирить людей с Богом! Разложив среди жестких сиреневых цветов, сплошь покрывавших склон душистой чешуей, домотканую тряпицу, Аймер вытащил из мешка скромный проповеднический обед — то, что сегодня подали братьям в Рье. То ли благодарные за отслуженную мессу, то ли испуганные белыми хабитами селяне одарили их хорошим ломтем копченой свиной щековины — ничего настолько вкусного Аймер не ел, кажется, с вагантской юности. Насвистывая от полноты радости, он смачно вонзил нож в толстый кусок.
