— Один есть! — крикнул он, прижимая Антуана коленом к полу и оборачиваясь глянуть, как дела у остальных; Антуан же лежал лицом в пол, с больно вывернутой шеей, глотая пыль и какую-то соль — то ли пот, то ли слезы — и хотел вопить от горя. От неимоверного горя предательства.
У остальных дела обстояли не так отрадно. Аймер, понимая, что против вил одно средство — сокращать дистанцию, с силой грохнул кувшином о край стола и с двумя длинными черепками с острой кромкой бросился врагам навстречу. Поднырнув под вилы и едва избежав их черных зубьев, он повалил-таки противника навзничь, и острый край глиняного ножа уперся тому между подбородком и ходящим под рукою кадыком… а дальше что? Проповедник-Аймер задержал руку ваганта-Аймера, привыкшего до крови, до победы драться за свою жизнь: Эгей, парень, послушай, брат, ты ведь не собираешься его прирезать?
Из-под свалившегося капюшона на Аймера взирала самая страшная рожа, которую тот видел в своей жизни: рыло не то кошачье, не то демоническое, с двумя шевелящимися дырами посреди лица… Или то были шутки лунного света, меж полосами которого катались дерущиеся, или просто…
Аймер отшвырнул черепок, все еще лежа на безносом человеке, разделенный с ним ручкой вил, как романные влюбленные — лезвием меча. Туника его задралась, открывая ноги; скапулир мешал, несколько раз обернувшись вокруг тела и затрудняя движение. «Тук-тук, проклятый приспешник инквизиции, за тобой пришли». А и в самом деле, что делать-то теперь? Вот он лежит на простертом враге, как вагант на девке, и в спину ему уже упирается безошибочно узнаваемое лезвие ножа, и еще можно уйти в перекат и подставить под нож того, кто снизу — но толку-то в том? Когда за тобой пришли, лучше, как Гильем Арнаут, запеть Salve Regina. Препояшут и поведут, куда не хочешь, но хоть с чистыми руками и чистыми устами.
— Убери нож, я отпущу его, — ртом, полным слюны и пыли, выговорил Аймер, хотя и знал, что враг не поверит; лезвие мгновенно переместилось на шею, уперлось в выемку под венчиком тонзуры.
— Да не трону я… А!
Каждую руку Аймера рвануло и заломило по человеку, боль окончательно прояснила разум, и когда его вздернули на ноги, он уже твердо знал, что больше драться не будет. Не убьет никого из них, не ударит, даже если бы мог.
— Во даете, ваше преподобие, господин-батюшка, — даже без издевки, с искренним восхищением похвалил из угла молодой и веселый голос. Голос, от которого лежавший кулем Антуан дернулся и застонал. — Деретесь знатно. Прямо не ожидал.
Безносый, охая и скрипя костьми, поднялся: в лунном луче он был страшен, как выходец из преисподней. Редкие патлы его не прикрывали страшных дыр на тех местах, где прежде были уши. Аймер слышал про такое, даже читал — у Гильема Пюилоранского, но до сих пор не видел никогда.