Потому что если когда-то и могли прозвучать слова «за вами пришли», то именно сейчас. Аймер понял это мигом позже своего брата, и даже боль разочарования отступила перед детским любопытством. Вытянув шею вслед безносому, который живо поднялся и выкатился наружу, Аймер старался как можно раньше расслышать, разглядеть — сейчас-то наконец что-нибудь станет ясно.
Голоса звучали уже во второй пещерке; Раймонов — чистый и спокойный, Марселев — суетливый какой-то, Бермонов (и этот здесь!) — отрывистый… И еще чей-то голос, смутно знакомый, совершенно непонятный: и в чужом тихом голосе отчетливо звучали нотки власти.
— Сюда, здесь просторней, — сказал неузнанный, еще приближаясь.
— Обоих? Но бу-бу-бу… — невнятно возразил Бермон — вот странно, говорил вроде громче, а не так раздельно. Но, едва получив возражение — «Делай как я говорю» — перестал спорить.
— Свечи расставьте, темнеет уже, надо много света, — распоряжался Марсель Малый. — Жак, корзина есть? И остатки даже? Как, от самого… епископа? Ну, хвалю, обо всем позаботились. Раймон, ты бы ими занялся, с хлебом сами разберемся…
— Не суетись, без нас не начнется, — Раймон, как всегда слегка насмешливый, отвечал уже через плечо, рисуясь в невысокой арке дальней пещеры. Две пары глаз смотрели на него с откровенным яростным непониманием.
— Вставай, батюшка-браточек, — Раймон легко вздернул на ноги Антуана, склонился у его щиколоток — и тряпки-путы опали мигом, не так, как прежде, когда пастух берег их и развязывал, помогая рукам тупой стороной ножа. Антуан не сразу понял, что тряпки попросту перерезаны — одним махом лезвия, просунутого ему меж лодыжек; и еще больше времени — пять ударов сердца — понадобилось ему, чтобы понять, что это может значить.
— Давай-ка, сам иди! Руки там уж освобожу. Ну, что сидишь? Шевелись, все тебя ждут, важная нашлась персона.
Аймера тем временем никто развязывать не спешил. Его, плотно спеленатого, с двух сторон подхватили две пары рук. Вздернули на ноги — и Аймер, терпеливо кривясь, не смог удержаться от аллегории: вот уж настоящее «Лазарь, иди вон!» Не пойдешь? Поведут поневоле… Трудно же было Лазарю, спеленатому, выходить на свет из гробницы, да еще после четырехдневной неподвижности, когда тело затекло смертной тяжестью! Но нет, скорее не Лазарь, а Петр — «Препояшут тебя и поведут, куда не хочешь».
Антуан под мрачным взглядом своего отчима поднялся на ноги с третьей попытки, сделал пару шагов и едва не упал. Держать равновесие со связанными руками было трудно, так что на выходе из пещерки он опять чуть не растянулся, успев обменяться с Аймером паникующим взглядом — долгим, ярким — и даже сказать успел, припоминая об отдаче последнего долга: