… И легкое пламя опалило лицо Гийома еще и потому, что он, Гийом, так ловко, непринужденно сидел в седле, словно гордясь своей дурацкой красотой, и за то, что так удачно на нем сидел зелено-коричневый охотничий костюм…
Но барон заговорил, и голос его был прежний — сама сила, голос, заставляющий виновного трепетать. Вся трепетная, едва ли не стыдливая любовь куда-то мигом девалась, Гийом опять почувствовал себя мальчишкой, сжавшимся в ожидании розги.
— Гийом, мальчик мой… давай-ка поедем рядом. Я хочу тебя кое о чем спросить.
Голос вроде мягкий, но это как меч, обернутый в бархат. Рукой провести — мягко, а ка-ак рубанет…
— Да, мессен.
(Ну же, давай, спрашивай, не тяни. Покончим наконец с этой медленной пыткой. Что ты хочешь знать, черт подери? Хочешь знать, не сплю ли я с твоей женой?..)
— Гийом… Я хочу спросить вас не только как вассала, но и как своего… друга. Почти что приемного сына, Гийом.
— Я, эн Раймон…
Еще немного, и барон Раймон получил бы всю правду, которой он добивался. Слово «сын» сделало свою работу, и Гийом уже открыл было рот, чтобы выложить все начистоту. Барону помешал только он сам: только его свойство, измыслив какой-то план, далее следовать ему до мелочей, идя намеченной дорогой. Кажется, это называется негибкостью разума.
— Так вот, Гийом, скажите мне откровенно, как сказали бы своему родителю: любите ли вы кого-нибудь? Я заметил, что вы выросли, и песни ваши изменились; была ли тому причиною любовь? Я имею в виду, как вы понимаете, не любовь дружескую или сыновнюю, а ту, которая делает юношу — мужчиною…
Лицо Гийома горело, будто он долго тер щеки снегом или жесткой кожаной перчаткою. Лес пошел пятнами — вечнозеленые дубы и длинноиглые душистые сосны кружились, отплясывая по сторонам дороги. Кони шли медленно. Гийомов конь споткнулся о выступающий из земли корень.
— Да, мессен, люблю. Как бы иначе… (сглотнул слюну, душившую изнутри) — как бы я мог тогда петь, если бы не Амор?..
— Понятно, — голос Раймона был по-отечески мягок. Теперь единственное несоответствие осталось меж голосом и глазами, в которых, кажется, и вовсе не было радужки, сплошной черный зрачок. Незадачливый сын подумал, что проваливается туда, в эти черные дыры, проваливается…
— Понятно, друг мой Гийом. Я рад, что ты так откровенен со мною. Коли так, не назовешь ли мне и имени своей возлюбленной? Говорить правду надлежит до конца…
Деревья замерли. Ветер на миг замедлил свой ход, травы насторожились. Они ждали. Ждали, что скажет Гийом.
Голос сеньора шел туго, как сквозь толщу земли:
— Да, особенно тому, кому ты обязан своим рыцарским званием…