Молчание было ему ответом.
Шли годы.
Чужое счастье – как горький мед. Но зависть не мучила Аполлона. Он медленно оправлялся от своей странной болезни. Сделавшись молчаливым, Аполлон избегал людей – всех, кроме Эдипа. Тот же чувствовал к Аполлону странную приязнь, словно существовала между ними невидимая связь.
Эдип был хорошим царем.
А Иокаста – царицей.
Родился ребенок, названный Полиником… а затем и второй.
– Я счастлив, друг мой, – признался как-то Эдип Аполлону. – И мне хочется поделиться этим счастьем со всем миром! Пойдем на пир. Хватит тебе прятаться от людей.
– Ты счастлив, – Аполлон больше не играл, хотя порою тревожил струны инструмента, но мелодии рождались какие-то разорванные, одичавшие, – так береги свое счастье! Каждый день! Каждый вдох. Как знать, сколь долго ему длиться?
– Снова ты говоришь странные вещи. Порою они пугают меня.
– Что может испугать бесстрашного Эдипа?
Не ответил Эдип, потому что сам не мог бы выразить словами суть своего страха. Страх этот порою пробирался во дворец, просачиваясь мимо стражи, мимо слуг, мимо чутких псов. Страх касался затылка, и Эдип весь леденел, прерывался стук его сердца, и кровь остывала в жилах.
Но страх его отпускал, и снова Эдип становился собой.
– Пойдем, друг. Отчего сторонишься ты моей жены? И меня? И дома нашего? Неужели плохо тебе здесь живется? Или кто-то задел тебя дерзким словом? Радость у меня сегодня – сын родился. А ты прячешься, как будто задумал недоброе.
– Я завидую, – отвечал Аполлон. – Некогда здесь жила женщина.
– Красивая?
– Для меня она была прекраснее Елены Троянской, Европы, Данаи… да хоть бы и самой Афродиты! Тебе ли не знать, что красота живет в глазах смотрящего? И я готов был любоваться ею целую вечность. Она подарила бы мне сыновей. Или дочерей. И я бы, как ты, звал на пир любого, чтобы поделиться счастьем.
– Она умерла?
– Я убил ее. Слишком много правды… поэтому – не спрашивай, мой друг. Я не хочу причинить зло и тебе. А потому мне лучше молчать и держаться вдали от твоего счастья.
Честен был Аполлон. И за эту честность был Эдип ему благодарен.
Шли годы. Седины прибывало в волосах Иокасты, но и только. Не старела царица, грела ее любовь Эдипа. И он, любя ее, оставался молодым. Аполлон же, издали наблюдая за братом, говорил себе, что миновала гроза. Смилостивились боги. И, значит, надо молчать.
Даже когда правда выжигает сердце.
Уйти?
Не позволят ему. Да и не сумеет Аполлон покинуть чужой очаг. Хоть бы крохи тепла…
Чума прокралась в Фивы через дальние ворота. Старуха с клочковатыми волосами, с пеплом на одеждах, она коснулась морщинистой рукою пастушка, и тот умер. А следом – и отец его… сгорели братья. Ушли сестры. Хихикала старуха, бредя сквозь толпу, и ощущали люди холод прикосновенья ее руки.