причем каждый новый собор был еще более помпезной попыткой сотворить искусственное небо, каждый следующий храм претендовал на еще большее великолепие, однако всякий раз получалось лишь нечто беспомощное и жалкое. Естественно, я посетил и все крупнейшие музеи, не только европейские, осмотрел их экспозиции, внимательно изучил их, и, поверьте, вскоре мне стало казаться, будто все музеи хранят в своих стенах явно беспомощные, явно бездарные, явно неудачные и явно дилетантские произведения; музеи отдали себя во власть сплошной бездарности и сплошного дилетантизма, сказал он вчера; зайдите в любой музей, начните внимательно рассматривать, изучать его, и вы увидите там сплошное убожество, дилетантство и бездарность. Боже мой, сказал Регер, ведь что касается Старых мастеров, то Прадо является, бесспорно, самым значительным музеем мира, однако каждый раз, когда я сижу напротив него в Рице и пью чай, мне приходит в голову, что даже в Прадо собраны абсолютно несостоятельные полотна, здесь царят по существу те же бездарность, убожество и дилетантство. Порою тот или иной художник становится модным, тогда его слава искусственно раздувается, его делают всемирно знаменитым; однако непременно находится человек с неподкупным умом, он вонзает свой критический взгляд в эту дутую всемирную знаменитость, и она лопается, точно мыльный пузырь, превращается в ничто так же внезапно, как возникла, сказал Регер. Веласкес, Рембрандт, Джорджоне, Бах, Гендель, Моцарт, Гёте, сказал он, или Паскаль и Вольтер — все это дутые величины. Например, Адальберт Штифтер, которого почитал настолько, что это граничило с идолопоклонничеством, сказал вчера Регер, при ближайшем рассмотрении оказался весьма посредственным писателем, подобно тому как Брукнер, если в него вслушаться повнимательнее, оказывается довольно слабым, а то и вовсе скверным композитором. У Штифтера кошмарный стиль, он и в грамматическом отношении не выдерживает никакой критики; Брукнер же опьяняет себя диким хаосом звуков, подростковым религиозным экстазом, сохранившимся у него до глубокой старости. Я чтил Штифтера долгие годы, не удосуживаясь заняться им основательно, всерьез. Когда же год назад я занялся им основательно и всерьез, то не поверил своим глазам. Такого беспомощного, безграмотного немецкого или, если угодно, австрийского языка я не встречал за всю свою сознательную жизнь, а ведь Штифтера превозносят сегодня именно за его ясную, отточенную прозу. Но прозу IIIтифтера нельзя назвать ни ясной, ни отточенной, она напичкана весьма туманными и неудачными сентенциями, ее образы слишком приблизительны; я действительно поражен тем, что сей провинциальный дилетант, хотя и дослужившийся в Верхней Австрии до чина школьного советника, сделался ныне столь модным автором, причем он пользуется авторитетом среди молодых и одаренных писателей. По-моему, молодые люди попросту никогда толком не читали Штифтера, а поклоняются ему слепо, знают Штифтера понаслышке, никогда не изучали его всерьез, как это сделал я. Год назад, когда я по-настоящему прочитал Штифтера, который слывет ныне