продолжаем веровать в существование высокого искусства. Нам прекрасно известно, что в искусстве полно бездарей и неудачников, но мы не хотим это сознавать, ибо подобное сознание было бы для нас гибельным, сказал Регер. Но вернемся к Штифтеру, сказал он, сегодня многие литераторы клянутся именем Штифтера. А ведь они клянутся именем бездаря, который всю свою писательскую жизнь насиловал природу. Если бы это было возможно, то Штифтера следовало бы судить за изнасилование природы, сказал вчера Регер. Штифтер мечтал быть писателем зорким, но был на самом деле слепцом, сказал он. Проза Штифтера топорна, наивна и назидательно-провинциальна. Он славится своими описаниями природы однако вряд ли кто-либо описывал ее хуже; Штифтер словно стремится уверить нас (благо бумага все стерпит), что природа и впрямь так скучна, какой она получается в его книгах. Ведь, в сущности, Штифтер всего лишь навсего обычный зануда, своим бездарным пером он замораживает природу (а вместе с нею и читателя) именно там, где она способна проявить свою жизненную силу и присущее ей событийное разнообразие. У Штифтера обывательское мироощущение, оно как бы окутывает мир густой пеленой пошлости, отчего тот начинает задыхаться, вот в чем дело. На самом деле Штифтер не может по-настоящему описать ни дерево, ни певчую птицу, ни быстрый ручей, вот в чем беда. Ему хотелось бы создавать яркие, зримые образы, но под его пером все умирают; он стремится к блеску, но написанное получается тусклым, вот в чем беда. Природа у Штифтера монотонна, а человек беден чувствами и мыслями, сам же автор бессодержателен, скучен и неизобретателен, его описания бесконечно занудны, особенно если учесть, что кроме описаний он вообще ни на что не способен. Штифтер похож на плохих и неизвестно почему прославленных художников, картинами которых увешаны стены Художественно-исторического музея, достаточно вспомнить хотя бы Дюрера и еще сотню таких же посредственностей, сказал Регер. Рамы их картин гораздо ценнее самих полотен, тем не менее посетители музея восхищаются этими картинами, как читатели восхищаются книгами Штифтера, хотя и не могут объяснить своих восторгов. Самым загадочным в Штифтере остается его слава, ибо в его прозе ничего загадочного нет. Обычно мы не терпим величия рядом с собой, поэтому со временем мы стараемся свести на нет величие замечательных художников, писателей и музыкантов, мы развенчиваем их, проявляя немалую решительность и последовательность. Но к Штифтеру это не относится, ибо он никогда и не был истинно великим. Наоборот, Штифтер служит примером того, как писатель заурядный неожиданно становится предметом всеобщей любви и поклонения, пожалуй, только потому, что людям страстно хочется кого-либо любить и кому-либо поклоняться. Когда же мы убеждаемся, что величие тех, кого мы любили и кем мы восторгались, оказалось мнимым и что в действительности наш кумир оказался болванчиком или даже полным ничтожеством, то прозрение причиняет нам сильнейшую боль. Если годами, десятилетиями, а то и всю жизнь мы преклоняемся перед кем-то, ни разу не ставя под сомнение своих чувств, то расплата оказывается неизбежной. Если бы лет тридцать или двадцать, пусть даже пятнадцать тому назад я бы подверг критической проверке мое отношение к Штифтеру, мне удалось бы избежать нынешнего запоздалого разочарования. Вообще нельзя провозглашать никакого писателя или художника великим на все времена, нужно периодически подвергать их величие проверке, развивая наш художественный вкус и наше литературоведение или искусствоведение, сказал Регер, это бесспорно. У Штифтера хороши только письма, сказал Регер, все остальное не представляет интереса. Но литературоведы будут еще долго носиться со Штифтером, они обожают подобных всеобщих кумиров, которым если и не суждена вечная слава то по крайней мере на них еще долгое время можно зарабатывать нелегкий литературоведческий хлеб. Иногда я проводил вот какой эксперимент: я давал разным людям, умным и не очень, образованным и не слишком, почитать какую-нибудь книгу Штифтера, например