Лестничная площадка третьего этажа. Филипп толкнул дверь, прошел как сомнамбула через всю квартиру и остановился перед кроватью, где Кароль листала иллюстрированные журналы. Впервые он видел в ней уже не женщину, которую надо любить, обманывать, а врага, которого надо уничтожить.
— Я подозревал, что ты путаешься с кем попало, — сказал он. — Но то, что я узнал теперь, превосходит мою фантазию. Как ты могла оказаться такой… такой омерзительной, что набросилась на Жан-Марка, на моего сына?
Это слово застряло у него в горле. Едкий вкус наполнил рот. Если горе примешается к его гневу, ему придет конец. Он с силой напряг мускулы, сжал челюсти. Кароль подняла свою замотанную в тюрбан красивую голову и выкрикнула презрительным голоском:
— С чего ты взял? Ты бредишь?
Такое лицемерие совсем сбило его с толку.
— Может быть, это неправда? — закричал он.
Она выдержала взгляд. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в молчании. Затем он сообразил, что, переходя от одной лжи к другой, они легко дойдут до разрыва, что Кароль тоже на пределе, что она не сможет больше ничего отрицать. И тут она отбросила одеяла, встала, выпрямилась перед ним. Безумный блеск пронизал ее зрачки. С каким-то дурным облегчением, злобной мягкостью она произнесла, медленно шевеля губами:
— Нет, это правда, Филипп! И я об этом не жалею! Ты такой негодяй, что не имеешь права никого ни в чем упрекать! Особенно меня! Ты доставил мне слишком много боли, годами обманывая меня с разными потаскухами! Но я ничего не говорила! Я терпела! А теперь стерпишь ты! Я ненавижу тебя! И твой сын тебя ненавидит! Мы хорошо посмеялись над тобой!..
Высоко держа голову, в своем белом халате, она говорила, говорила, муссировала свои упреки, старалась разбередить рану. И он позволил ей говорить, убитый разоблачением. Теперь у него уже не было даже остатков сомнения. Раздавить ударом кулака это лицо маленькой зловредной самки? Для чего? Он слишком презирал ее, чтобы в самом деле на нее злиться. Но тот, другой, Жан-Марк? Сын, которым он так гордился! Как он мог?.. Филипп смутно сознавал, что стоит в комнате темно-розового цвета, где раздается чей-то голос, который злоба подчас делает пронзительным. Его сердце налилось свинцом и сильно билось. Острая боль застряла между ребрами. Скорее бежать отсюда. Не видеть больше Кароль, дышать не отравленным ее присутствием воздухом. Не говоря ни слова, он вышел.
Шум и дорожное движение на рю Бонапарт взбодрили, захватили его. Он шел без всякой цели и думал о Жан-Марке, занимающемся с Кароль любовью. Отчетливость образов леденила его. Его собственный двойник проникал в тело его жены. Это было ужасно, нестерпимо! Она была достаточно порочна, чтобы сравнивать двух мужчин. Несомненно, даже находила больше удовольствия в юношеских упражнениях своего пасынка, чем мужа. Она, конечно, говорила об этом Жан-Марку, у которого от ее слов кружилась голова. Он считал себя героем греческой трагедии. А был лишь маленьким негодяем, трусливым и бесхарактерным. Карманным воришкой. Сколько кривлянья он разводил перед отцом на протяжении долгих месяцев! И это он, Филипп, платил за его комнату. Он раскошеливался, чтобы сыну было удобнее забавляться с его, Филиппа, женой. Его принимали за дурака! Именно это, пожалуй, и есть самое горькое! Отвращение усиливало страдания. Досада умножала гнев. Одураченный, обманутый, осмеянный, он вновь обретал всю душевную силу. Он остановил проезжающее такси, нырнул в него и рухнул на сиденье.