— И что — вернулась домой?
— Я очень хотела вернуться, но как только я вышла от Ганса и зашла выпить двести граммоу водки у кафе на Фридрих-штрассе, я увидела… Это был як удар учебником сопромата по голове. Это был француз. Его звали Этьен. Ты любишь французоу?
— Да не то что бы…
— Тю! Их надо усех отдать в поликлинику для опытоу. Но тогда я ещё этого не знала. Он был, гад, красиу и элегантен, як гоночный автомобиль. Я сказала себе: «Галю! Это твоя судьба. Ты будешь гулять по Парижу, як графиня де я не знаю шо, есть каштаны-фри и пить глычиками Клико. Почему этот красивый мусьё до сих пор ходит один без тебя, словно дикий необъезженный мустанх? Это же ж не порядок, Галю!» И тогда я проделала работу, и через час он был, як раб, у моих шортоу. Он целовал и рвал мою майку, рыдал, як выпь, и униженно умолял отдаться у соседних номерах. Я сказала ему: «Тю! Не так же ж сразу, мон шер. Меня очень сильно возбуждают шпили Нотр-Дама. Покажи мне их, и я согрею тебя между своих любящих грудей».
Галя вдохновенно осушила полстакана сангрии, распыхала новую парламентину и продолжила:
— Неделя, Вовчара, прошла як у сказке. Мы гуляли по Парижу, каталися по Луаре, любили друг друга у Марсельском порту и выделывали такие вещи, о которых ты ещё, извиняюся, маленький слушать.
— Да уж…
— Тю! Это была такая бездна экспериментоу, шо я уся до сих пор краснею их вспоминать. Это же ж французы, Вовчара, они же ж по интимной части хуже гамадрилоу. Но это другая, как говорится, сторона обратной сказочной медали. Но через неделю Этьен показал своё подлинное французское лицо. «Галю! — сказал он. — Ты, конечно же ж, прекрасная мадемуазель, но я окончательно и бесповоротно женат. И узы брака для меня — святы! Да! Для нас, честных французоу, нет ничего дороже семьи. И поэтому я могу поселить тебя, мон амур, у номерах у соседнем квартале, пло́тить тебе пятьсот франкоу у месяц и приходить к тебе с регулярностью у три раза у неделю, шобы отдаваться безумству первобытной страсти. Но только шобы об этом ничего не знала моя супруга. Д'акор?». «Тю! — ответила я. — За пятьсот франков, мон амур, у нас у России, если попросить, никто даже в морду окурком не плюнет». — «Пятьсот пятьдесят!» — «Тю!» — «Пятьсот семдесят пять…» Нет, Вовчара, усё-таки французы — безнадёжная нация… Но я сказала себе: «Галю! Проделай с этим хлопчиком небольшую воспитательную работу, устрой этому Плюшкину с Шан-зе-Лизе маленькую поучительную Березину в смысле жадности. Припомни ему Дантеса, Галю!» И я сказала: «Этьен! Моя любоу х тебе не знала границ, но, блин, ты меня достал хуже лишая. Сейчас я пойду х твоей благоверной селёдке и у подробностях расскажу, х примеру, про наш с тобой бурный экспромт у мужском туалете Лувра. Д'акор, любимый?» И он целовал шнурки моих кроссовок и умолял меня не топить его у ледяной Березине вскрывшегося адюльтера. И я сказала ему: «Тю! Давай расстанемся, як родные: ты дашь мне очень много денег, а я остануся только у твоих воспоминаниях». Он очень долго не хотел менять деньги на воспоминания, но проделанная мною работа достигла цели. Моя сумочка стала в два раза толще, и я пошла у Булонский лес, шобы навеки забыть угаснувшую любоу и успокоиться на лоне природы. Ты бывал, Вовчара, у Булонском лесу?