– грабитель) и оно не наказывалось уголовно, был неотъемлемой частью традиций войны, особенно в отсутствие убедительных побед, не способствует повышению боевого духа армии. Войско находилось на грани бунта, в связи с чем часть его пришлось отправить в тыл на переформирование. Почему я трактую ситуацию именно так? А потому, что если ты – Великий Хан, находишься в походе, и вдруг из столицы до тебя доходят сведения, что там по каким-то причинам закачалась твоя корона, то нужно бросить все, тем более что это не оборона, а наступление с целью приращения земель, и мчаться молодым джейраном в Самарканд, усмирять мятежников, рубить головы, заниматься другими безотлагательными вещами, а не посылать каких-то непонятных эмиссаров. Откуда у Тимура такая уверенность в том, что их невозможно склонить на сторону мятежников, шантажировать, подкупить? А сам – это всегда в таких случаях надежно. Скажете, он послал лучших, в которых не сомневался и которые просто не могли изменить? А сам? Он что, остался с худшими? За тридевять земель от Самарканда, в опасном походе на чужой территории? Не верю! (По Станиславскому.)
Позволим себе некий литературный дивертисмент, с целью смоделировать ситуацию в лагаре Тамерлана сразу после «победоносного» сражения с Тохтамышем.
* * *
В эту ночь Тамерлан не спал. Очень сильно болела нога. Но хуже дело обстояло с головой. Тяжелые думы не давали смежить веки. Перед мысленным взором Тимура вставали картины недавней сечи. Насколько хватало глаз, колыхалось огромное черное море человеческих тел. Татары, прижатые к Тереку, бились остервенело. Похожие на морских ежей, с торчащими из тел стрелами, они на последнем вздохе стаскивали его всадников с коней и душили голыми руками. Умирая сами, они тащили за собой воинов Тамерлана. Отряд, посланный за Тохтамышем, вернулся ни с чем. Оставив сильный арьергард, татарин ушел с большим отрядом в ногайские гнилые болота.
Припадая на одну ногу, Солнцеподобный вышел из шатра. Перед ним простиралась бескрайняя степь, над которой плыл молодой полумесяц. Позади были горы Кавказа, и где-то далеко-далеко на Востоке – Самарканд. Степь звенела стрекотом цикад. Легкий ветер шевелил ковыли. Лагерь Тимура спал. Непроглядная тьма была ему и покрывалом, и ложем. Издали доносилось ржание кобылиц. От шатра Эмира Юсуфа неожиданно метнулась тень. Свет факела на мгновение озарил несколько сгорбленных фигур. Они явно не хотели лишних свидетелей и потому шли молча, пригибаясь к высокой траве. Тимур замер. Долгие годы дворцовых интриг научили его, когда надо становиться невидимым и неслышимым, но все видящим и слышащим.