Он сидел там всё утро, наблюдая за тем, как я пашу, бороню и засаживаю два ряда свёклой. Совсем как надсмотрщик!
Подошло время ланча, я выключила двигатель трактора, чтобы не тратить зря бензин, и пришла в усадьбу пешком.
После ланча мистер Лумис лёг спать у себя, а я принялась за работу на пшеничном поле. Когда солнце стало склоняться за западную гряду, я вернулась в дом. Мистер Лумис уже проснулся и снова захотел выйти на воздух, на этот раз на переднюю веранду. Я помогла ему добраться до стула, подставила ему под ноги скамеечку и закутала его в одеяло. А сама пошла на кухню готовить ужин.
То, что случилось после этого, полагаю, частично моя собственная вина. Сунув еду в духовку и поставив чайник, я взяла из столовой стул, вынесла его на веранду и села около мистера Лумиса. Солнце заходило, и мы опять, как когда-то, любовались игрой света, постепенно переходящего из жёлтого в красный.
Кроме того, что мне хотелось просто отдохнуть несколько минут, у меня была и другая причина для того, чтобы выйти к мистеру Лумису. Когда мой пациент пошёл на поправку, во мне зародилось беспокойство, и с каждым днём оно усиливалось. Меня тревожил тот факт, что я совсем не знаю своего гостя. Я так обрадовалась появлению другого человеческого существа, что не слишком-то задумывалась, кто же такой мистер Лумис; он казался довольно привлекательным и дружелюбным. Но в последнее время я чувствую, что совсем его не понимаю.
Он очень скупо выложил мне несколько фактов своей жизни: как работал в лаборатории над пластиками и защитным костюмом и о своём походе к подземной штаб-квартире ВВС. Из его кошмаров я узнала о конфликте с Эдвардом. И это было всё. Мистер Лумис никогда не говорил о себе — только о своих планах относительно генератора и немного о ведении хозяйства. Похоже, я не вызывала у него ни любопытства, ни интереса, если не считать того раза, когда ему понравилась моя игра на пианино.
Я даже выстроила себе гипотезу на этот счёт. Я решила: убийство Эдварда, одинокие месяцы в лаборатории, долгое безнадёжное путешествие по мёртвой стране — опять-таки в одиночестве — всё это было настолько ужасно, что душа его и разум омертвели. Когда он вспоминал прошлое, то прежде всего в его мыслях всплывал пережитый кошмар наяву, и поэтому он запретил себе вспоминать, запретил говорить о прошлом. Он у меня уже долгое время, а всё равно остаётся загадкой.
Я не хотела говорить ни об Эдварде (решила, что, скорее всего, вообще никогда не стану затрагивать эту тему), ни о лаборатории; я хотела, чтобы мистер Лумис рассказал мне о временах