Вижу, Раечка моя сначала вроде как испугалась, а потом, видно, поняла, что это игра такая. Смотрит, радуется, аж привстала на кровати-то. Щеки раскраснелись, а глазенки – как твои фонарики. И в ладошки хлопает. Вот, думаю, и ладно – все праздник сердешной. Измучилась, чай, душа у нее на чужбине, без родителей, да хворость еще эта…
Ушли ряженые, я и спрашиваю:
– Что, Раечка, у вас, чай, такого-то нету?
– Йок, – отвечает, – нет, апа.
Это она меня так называла – апой. Бабушкой, значит, по-ихнему.
– То-то, – говорю. – Понравилось?
– Понравилось. Смешной мальчики…
И легла спать, но успокоиться весь вечер не могла, крепко ее плясуны чумазые разволновали. Все расспрашивала, что за ряженые, зачем по домам ходят, ну и все такое прочее. Я сидела возле нее и рассказывала про звезды колючие, лучистые, про Рождество, Святки, про молодость свою. Она мне «Рахмат! Рахмат!» шепчет.
Уже я знала, что это по-татарски «спасибо».
– Да мне-то за что спасибо, доченька? Это вон ряженым…
– Я знаю, знаю, – говорит. – Ты, тетя Маша, хороший. У тебя сердце добрый…
И ведь дура я, дура, рассудила, на пользу, дескать, радость-то, на поправку дело пойдет. Ан нет. Совсем даже наоборот. После этого вечера в два дня, как свечечка, истаяла, Царство ей Небесное, хоть и некрещеной померла…
Последний наш разговор мне часто вспоминается. Вроде и никчемный разговор был, а вот запомнился крепко.
Утром Раечке полегчало. То все бредила, лопотала по-своему: «Эти!.. Эни!..» Это она маму с тятей звала, ну, как все дети. Да… А тут отпустила ее хворь. Лежит, помню, улыбается, покушала даже малость. Из окуньков, что Павел Арсентич принес, ухи я сварила.
Дома никого, дочки мои на работе, дай, думаю, полы помою. Вот и скребу половицы, а Раечка глядела на меня, глядела да и говорит:
– Не умеешь ты, тетя Маша, полы мыть!
Смешно мне стало: это я-то не умею!
– А сама ты-то умеешь? – спрашиваю.
– Умею.
– Ну вот, поправишься и меня научишь.
– Э-е, я люблю дома чисто-чисто! Секрет знаю. Тебе расскажу.
– Вот, – говорю, – и ладно.
– Теть Маш? – спрашивает.
– Ай?
– Я покреститься хочу. В веру вашу…
– Ну что ж, – отвечаю, – это можно. Вот поправишься…
Она затихла. Уснула, думаю. Домыла полы, подошла к ней, а она уж холодная…
Вот такая история. Известно, чему быть, тому не миновать, а все ж ну как не впустила бы я тогда ряженых, вдруг оно все по-иному бы обернулось и поправилась моя Раечка? Али зря себя мучаю, так-то думая? Может, и не зря? Может, нужна была девчушке радость эта светлая? Один Бог знает. И забыть бы, да нет, сколько годов прошло, а не забывается.