— Сам глянь…
Старушка цепко ухватила паренька за запястье и буквально потащила в свою комнату, к слабо мерцающему экрану древнего черно-белого телевизора. Максим послушно последовал за тетушкой Марией, зная по опыту, что будет проще выслушать новости от диктора, чем в пересказе дальней родственницы.
«…Специально для имперских и губернских военных, полицейских и прочих… напоминаю: посмотрите в архивах, что такое Промзона, и не спешите бросать на убой лучшие части особого назначения. Никто из нас, анархистов, не хочет умирать или убивать ни в чем неповинных обывателей города, но если дело дойдет до конкретных боевых действий, мы не будем церемониться, размышлять и дополнительно предупреждать кого бы то ни было…» — говорила с экрана страшненькая на лицо чернявая девица на дикторшу похожая так же, как сам Максим на благородного дворянина в седьмом поколении.
— Вот, такое уже который час крутят, — закивала головой старушка. — Музыку какую-то непонятную дадут на полчасика и — опять повторяют, как заведенные. Понял, Максимушка? Анархисты нынче в городе и — точно по твою душу прибудут…
— Почему ж непременно по мою-то душу? — попробовал возразить пролетарий, подтягивая снова трусы. — Им городское начальство нужно, а я — кто такой? токарь обыкновенный, ну, по фрезерному делу могу чуток или там по сверлильному…
Максим явно не выспался, да и ледяные конечности Таньки не добавили ему бодрости и ясности мышления. Примерно так, но в других, более народных выражениях и сказала ему об этом тетушка Мария.
— Ты, прям, как дитя неразумное… а то, думаешь, соседи не знают? да весь квартал, что там квартал — всему району известно, что ты, голубчик, в эту самую Промзону, как в соседский сарай, когда захочешь, шастаешь… и глазки тут удивленные не делай, люди, они ведь такие, пусть молчат, за своего держат, да ты и есть свой, а только — всё видят и знают…
Взяв паузу, чтоб чуток передохнуть после искреннего и страстного монолога, старушка повернулась спиной к телевизору, по которому уже демонстрировали какой-то видовой фильм под классическую музыку, и слегка подпихнула Максима пониже спины:
— Шагай, давай, на кухню, бродяжка ты этакий… думать теперь надо, когда за тобой эти анархисты-антихристы явятся, и что тогда делать будем…
В маленьком и очень уютном буфете, обставленном вопреки остальному гостиничному интерьеру тяжелой дубовой мебелью под антиквариат, Мишелю и Нике подали удивительно вкусный кофе, именно такой, как любила блондинка: с пенкой, пьянящим ароматом, крепкий, сваренный от души. И — чай, такой же ароматный, только уже совсем по-своему, и, несмотря на ехидное замечание девушки в адрес поверенного, дегтярного, почти черного цвета. Мишель за своим цветом лица не следил и предпочитал, по возможности, употреблять очень крепкий напиток. Конечно же, Ника затребовала к кофе полдюжины пирожных самых разных сортов. «На пробу», — пояснила она своему спутнику с жадным аппетитным блеском в глазах. «И куда в нее столько вмешается, а еще интереснее, куда всё съеденное и выпитое девается, — задумчиво отхлебнул из тонкого стеклянного стакана в изящном мельхиоровом подстаканнике глоток ароматного цейлонского в смеси с индийским чая Мишель. — Сколько помню Нику, всегда ела, как грузчик после смены, ни в чем себе не отказывая. И никогда не злоупотребляла ни зарядкой, ни спортом, а про слово «диета» даже и не слышала… Бог, как обычно, несправедлив, давая кому-то всё, а кому-то — мучения, чтобы сохранить к тридцати годам хоть капельку внешней юной привлекательности…»