– Нечестность всяческую и хамство.
– Насчет хамства мне судить затруднительно, а что касается нечестности, то, насколько я уловил…
– Правильно уловили, я себя казню все эти дни, если надо – и по суду ответ готов держать.
– Н-да…
Следователь повертел в руках листы с показаниями Похламкова.
– Н-да… Вот ознакомьтесь и, если верно изложено, подпишите. Каждый лист.
Вышел из комнаты.
Похламков прочитал все до конца, в конце задержался, вернулся вспять, перечитал снова:
«Вопрос»: «В целях самообороны?» Ответ: «Да».
Похламков подумал вслух:
– А с виду – сухарь сухарем. Как это он: давай, говорит, ab origine.
Занес перо, чтобы изобразить свою привычную витиеватую подпись, но вдруг, представив ее здесь, на этих строгих листах, чего-то устыдился и с ученической старательностью начал выводить: Пох-лам-ков.
…На крыльце прокуратуры поджидала Феня.
– Как там?
– Вроде бы обошлось.
И спросил в свою очередь:
– Была?
– Допустили в палату. Веселый уже. Мне, говорит, теперь поправиться – раз и два!
– Больше ничего не говорил?
– Стоющего ничего, а так вообще сказал, когда уходила: только через эту вывесочку, говорит, и понял кое-что.
Похламков усмехнулся, сказал в раздумье:
– Как и я…
1
Было раннее утро (во всяком случае, достаточно раннее, если он, Мамаду, еще не успел позавтракать), когда прибежал посланец от губернатора:
– Скорей, Мамаду!
– Прежде скажи мне здравствуй, Аман.
– Некогда, Мамаду!
– Зачем я ему вдруг понадобился?
– Не знаю, Мамаду!
Такая честь: его приглашает губернатор!
Конечно, теперешний губернатор совсем не похож на того блестящего и высокомерного французского генерала, который пребывал здесь на правах господа бога до для независимости, теперешний губернатор – такой же африканец, как и Мамаду, но все же это самое большое начальство не только у них в Сигири, а и во всей округе.
Такая честь: его приглашает губернатор… Крокодилу бы ее под хвост, эту честь!
Четырнадцать лет служил Мамаду у французского губернатора. Не служил – находился в услужении. Четырнадцать лет его руки, ум, его сердце, уставшее не от жара кухонной плиты – от страха, были подчинены одной заботе: угодить белому богу своим искусством.
Угодить ему самому, его домочадцам, гостям, собачкам, кошечкам, ручным обезьянкам, белочке в золотой клетке и золотым рыбкам в аквариуме. Четырнадцать лет!
О, такого повара, каким стал Мамаду, поискать! У парижских кулинаров практиковался. На кухню Елисейского дворца был допущен – нет, не готовить, конечно, а на ус того, другого поднамотать. В конкурсах участвовал! А только радости от своего умения, радости и гордости не ведал до той самой минуты, пока французский губернатор не отбыл восвояси.