Свет полоскался конусом.
Дымным, малопрозрачным.
Зыбело и дрожало на отлете черное, многорукое и многоногое, с перепугу слившееся воедино.
И стоны оттуда, вздохи протяжные, шевеления несмелые.
– Это еще кто?
– Судибоги, – пояснил зыристый мужичок. – Горе луковое. Краса граду есть старчество.
– Чеево?!..
Шелохнулись. Разделились на трое. Определились силуэтами. Охнули тяжко.
– Суди его Бог...
– Кого? – спросил мой сокрушенный друг.
– Да хоть тебя.
– Меня-то за что?
– Тебе знать...
В черном. Подолы до земли. Платки до бровей. Клюшки в руках. Из старух старухи. Одна – суровая, истовая – цепко держалась за кошелку, будто рвали ее из рук. Другая – озабоченная, шустроглазая – руку прижимала к телу, будто хоронила чего под мышкой. Третья – блаженная, вглядчивая – чмокала губами без устали, будто соску сосала.
– Старухи-переходницы, – пояснил мужичок, – племя неистребимое. Какая ни власть, какие ни порядки – исходили все пути от Москвы до Иордана.
Мы так и подпрыгнули.
– Эй! Ври, ври, да не завирайся! Так они и дойдут тебе. Без карты-компаса.
– Бог ведет, – сказала суровая.
– Бог кормит, – сказала озабоченная.
– Бог не убог, – сказала блаженная и чмокнула хвастливо.
– Да их милиция поарестует! – заволновался мой друг. – Нищенки-бродяжки!
– Бог прячет, – сказала суровая. – На брюхо лег, спиной укрылся – и нету.
– Да их пограничники постреляют! – раскричался. – Шпионки-диверсантки!
– Бог милует, – сказала озабоченная. – Порох отмокнет, пуля застрянет, дуло скрутится.
– Да там собаки! – он уже бился в исступлении. – Проволока колючая! Граница на замке!..
– Бог переносит, – сказала блаженная. – Только подол подтыкай.
– Подол-то зачем?.. – сломался мой друг. – Это бы хоть понять...
– А как жа, – чмокнула радостно. – За штык чтоб не зацепить.
Друг опадал замедленно.
– Тогда... – сказал задумчиво, – и я бы пошел...
– Тебе не суметь, – отмахнулась суровая. – Грехи гирями.
Обиделся:
– Вы больно легкие...
– Мы не легкие, – сказала озабоченная. – Нас беда несет.
– А где беда, – сказала блаженная, – там и Бог.
Чмокнула победно.
Мы уж не спорили с ними, только глядели во все глаза.
– Первая, – пояснил мужичок, – в тоске в тоскучей. Дочь у ней – от рождения придурошная. Ходит по святым местам, дочь отмаливает за блуды свои за прошлые. Помолился ей в сумку монах-пустынник, она ее домой несет, молитвы над дочкой вытрясти.
– Одна забота, – сказала суровая старуха, намертво вцепившись в кошелку, – не растрясти по дороге. Черт смущает, бес подстрекает, сатана творит лживые чудеса. Будет мне ужо на том свете – скрып зубный, плач неутешный, огнь неугасимый, червь неусыпный, – Боже страшный, Боже грозный. Боже чудный!..