Вид туристов, особенно толстых американок, пылко записывающих в блокноты название шедевра и полное имя художника (естественно, годы рождения и смерти), всегда отпугивал меня, я сразу представлял их на техасском ранчо, за курицей а-ля Кентукки, рассказывающих добродушным соседям о “Купальщицах” (“представляете, они в купальниках!”). Размышления по поводу курицы пробудили желание хорошо поужинать, причем сделать это в когда-то любимом отеле с фонтаном и зеркальным потолком, щелкнуть отполированными ногтями, призвать служителя и повелеть выловить из фонтанных вод голубую форель, присовокупив к ней бутылку финьшампаня. Я вспомнил визит туда с Риммой, мы оба светились в белом каракуле: Римма – от шапочки до пят, я же в каракулевом воротнике на синем драпе, прикрытый сверху тогдашним писком моды, чехословацкой шляпой “Тонак” с ковбойскими полями. Стол заказывал через коллегу, обслуживавшего гостивших в отеле иностранцев, потому хам швейцар был с нами предельно предупредителен и повесил пальто не на обычные крючки, а на импортные вешалки…
Вышел из храма искусств и оказался на набережной когда-то сравнительно чистой речки, где многие любили поплавать после пары кружек чешского пива в павильоне – гордости парка имени Буревестника. А потом поваляться на зеленой траве пузом вверх вместе с блаженствующими на солнце согражданами, не подозревающими о прелестях Лазурного Берега. Полюбовался на знаменитые соборы и башни на другой стороне, важно перешел через мост и добрался до станции метро, построенной во времена моего вынужденного отсутствия. Вид метро вызвал во мне новые приступы патриотизма: сразу вспомнилась подземная нью-йоркская жуть, где и не пахло мрамором, мозаикой и статуями, а вечерами приходилось путешествовать лишь в цветном окружении. Причем африканские американцы (по-старому – негры) сверлили затуманенными наркотиком взглядами, видимо, прикидывая, на каком этапе приставить нож к горлу и отобрать кошелек. Парижское метро тоже переполнено пьяными клошарами, нагло требующими на бутылку, и вездесущими карманниками, а вагоны лондонской “трубы” к вечеру напоминают мусорную свалку: свободолюбивые англичане считают делом чести швырять на пол газеты, банки из-под пива, кока-колы и тутти-фрутти.
Катался по метро, как мальчишка, дорвавшийся до свободы. Иногда выходил на станциях и ахал при виде красноармейцев и крестьян с винтовками, мозаичных картин, посвященных дружбе когда-то единых народов. Хотелось тут же схватить пулемет и разогнать всех самостийников, а особенно зажиревших баев – бывших партийных боссов, их бы приодеть в цветастые халаты и пустить в расход прямо в сухой пустыне. Нынешние станции уже не поражали роскошным барокко, зато отличались благородством линий, световой гаммой и ничем не замутненным простором. Вдруг раздались звонкие удары, надрывные, надвигающиеся прямо на меня: некий предмет со свистом пролетел прямо рядом с моей головой и поскакал вниз, ударяясь о фонари, пока эффектно не разбился на мелкие куски прямо у ног всполошенной смотрительницы. Это была пустая бутылка, проплывшая мимо группа гоготавших отморозков не скрывала своего авторства. Обычные хулиганы, резвящиеся после школы. Не покушение же на драгоценную жизнь Алекса! Господи, от этой странной череды событий я постепенно становлюсь мнительным кретином и скоро буду постоянно вертеть головой, выискивая в толпе своего Брута. Ведь до самого последнего времени я смотрел на все происходящее со мной (и со всей планетой), как на хаотичный (и очаровательный) поток случайностей. Они, как горная речка, катились вниз без всякой определенной цели, вдруг налетали на вздыбленный камень, ловко обходили его, убегали в боковые притоки, не подчиняясь никаким законам и целесообразности. Вера в непобедимость Случайности всегда придавала силы в моей опасной деятельности, я не верил ни в какие заговоры, которые можно реализовать по хитроумному плану.