Бродили по миру герои.
Врачи, студенты и геологи.
И каждый вкалывал, что надо,
Порой о них писала “Правда”.
Герои гордые и нежные,
Но, к сожалению, не вечные,
Хоть жили не всегда по правилам,
Историю толкали правильно.
И я меж ними отрицательный,
Или, быть может, положительный,
Толкал историю старательно,
Я бы сказал неукоснительно.
Как хочется попасть в герои!
Чтоб о тебе писали в хронике,
Чтоб руку жали неожиданно,
И подвозили на машинах.
Так думал я, не приобщенный
К всемирной славе и районной,
И в дипломатии корректной
Не ас какой-нибудь заметный…
Эти строчки явно указывали не столько на непомерные амбиции родителя, сколько на его явную неудовлетворенность своим местом в мире. На эти мысли наводили и его подчеркивания в чужих книгах касательно тайных дел, лицемерия и подрывной деятельности. Правда, иногда были и перлы. Так, Маркс Карл Генрихович на вопрос “Что такое счастье?” с пафосом отвечал: “Борьба!”, а Энгельс Фридрих Абрамович: “Бутылка “Шато Марго” 1881 года”.
Школу я закончил с серебряной медалью, и по мудрому совету мамы подал документы в финансовый институт (уже началось время рынка и свободы, и научные и прочие карьеры потеряли свою привлекательность). На экзаменах крупно срезался, все надежды на поступление рухнули, однако меня все-таки приняли, думается, не без вмешательства чьей-то невидимой мохнатой руки. “Неужели приняли?” – восторженная физиономия мамы, которая никогда не отличалась умением врать, служила достаточным тому доказательством. Удивительно, но все финансовые предметы я щелкал в институте, как орешки, снискав славу будущего Рокфеллера, меня уже примеряли на курсы молодых менеджеров в Колумбийском университете, когда произошло событие, сыгравшее свою роль в моей жизни.
Однажды, явившись после учебы домой, я застал у нас дяденьку с тонкими усиками а-ля французский апаш на неподвижной, акульего вида физиономии. Мама называла его Питером, старым другом отца и покровителем семьи, наедине со мной она всячески превозносила достоинства благодетеля, словно это был святой Петр, бывший рыбак Симон. Акулыч, шевеля усиками, пил зеленый чай из фарфорового чайника в виде Биг Бена (видно, был зашитый), иногда потрагивал аккуратно подстриженный, похожий на декоративный газон, “бобрик” и бросал на меня испытующие взгляды.
– Ну что? Определился уже? – задал он самый популярный на нашем выпускном курсе вопрос. Я улыбнулся, и пожал плечами, ибо до сих пор все предложения моей особе держались на планке $300–400 в месяц (рубль дрожал под ветрами перестройки). Тоже, конечно, деньги, но с призраком экономии на устрицах, скромным отдыхом в перестроенном под санаторий пионерлагере с вечно неудовлетворенной женой, постоянно дребезжащей о бриллиантовых колье своих подруг.