– У меня от кальсон комплексы, – отшучивался он. – Неполноценности и неудовлетворенности.
– В нашей семье ни у кого не было этих ваших комплексов, – сообщала мама, – а жили – дай Бог всякому.
Пойди объясни ей, что он надеется еще на случай, удачу, сюрприз жизни: кивнет ему девушка, легкая, ладная, светящаяся, поманит уединиться за компанию, а на Макароне – о позор! – сиреневые подштанники...
Было ему уже за тридцать, Любке-копировщице – девятнадцать с хвостиком.
Любка была округлая, теплая, зовущая и покладистая, чем-то напоминала медсестру Клаву, запыхавшуюся от переживаний. Любка ходила размашисто, показывала голые коленки, одежды носила легкие, воздушные, чтобы сподручнее скидывать, – Макарону нравилось.
– Любка, – говорил, – ты из Охлебаихи?
– Не. Мы – сибирские.
– Не ври, Любка, ты из Охлебаихи.
Их столы стояли у окна, за большим кульманом, и им никто не мешал.
Любка прибегала на службу в последнюю секундочку, пыхала жаром, пучила глаза, грудью шевелила без надобности и тут же начинала рассказывать, а он слушал – завидовал.
– Я вечор в гостях гостила, – напевала Любка без стеснения, растягивая слова, – во компании была. Набуровили мне белого вина – в стакане пупком. Выпила, наелась на дурничку.
– А потом чего? – спрашивал инженер Макарон, которому не хотелось работать.
– Обночевались. Назавтра встали. Закусили, как следует быть. На вечер опять звал.
Мать у Любки работала проводницей в общем вагоне. Брата у Любки зарезали в драке. Отец у Любки привез их когда-то из Сибири и сбежал от алиментов.
– А где он теперь?
– Где – на бороде. Волкам сено косит.
И весь сказ.
– Гулеж был, – рассказывала на другой раз. – Гулебная компания. Поели, попили, гузку подавили. Житье – за милую малину!
– Сколько же вас было? – спрашивал с интересом инженер Макарон.
– Сколько – нисколько, – туманила, – а мне хватило.
– Ой, Любка, некому тебя в руки взять.
– Чего это некому? Каждый вечер берут.
Потом она копировала его чертежи, кляксы ставила от воспоминаний.
– Что ты такой потема? – выговаривала Макарону. – Развалеха. Дикуша. Не живешь – маячишь.
И опять он не понимал смысла, хоть и говорила она по-русски, но теперь уже привык и не переспрашивал.
– Любка, – сказал раз. – Иди за меня замуж.
– Ах! – припрыгнула. – Это надо же! Тут и вши умерли...
Подумала. Нос почесала. Сказала просто:
– У матери спрошу. Чего скажет.
– Ты, девка, выпряглась, – сказала мать. – Блудом блудишь. Иди за него. Приструнись. Одной рукой и узла не завяжешь.
Пришла наутро.
Села.
Глянула в первый раз с интересом:
– Ты меня прежде в улог уложи, тогда, может, пойду.