— А, ты уже здесь? Вот и прекрасно! Ну, как дома?
— Дмитрий Александрович, — сказал Леша, бледнея, — скажите, пожалуйста, что такое шурин?
— Шурин? Погоди, погоди… Тесть, свекор, деверь… Я всегда путаю. Постой. Шурин это что-то вроде деверя. Ах да, точно: шурин это брат жены.
Горло у Леши похолодело, как будто он сразу проглотил три порции мороженого. Мороженое катилось вниз, замораживая все на своем пути. Вот оно!
— Брат жены? А разве Саша вам жена?
— Нет, сказал Поливанов. — Что за странный вопрос?
Будто оглохнув и, будто не слыша, ослепнув от ярости, Леша кричал:
— Нет, ты скажи — она кто, жена тебе?
— Что-то я не помню, Леша, когда мы пили на брудершафт!
— Плевал я на брудершафт! Я давно уже вижу, давно понимаю, что ты задумал. Тебе кажется, если мне семнадцать, так я не понимаю? Не понимаю, да? Все понимаю! Как ты смеешь? А ты знаешь, как она Андрея любила? А ты знаешь, как Андрей погиб? Он был герой! А ты…
Леша не заметил, как в вестибюле стало тихо. Все замерли, прислушиваясь.
— Мальчишка. Дурак, — сказал Поливанов тихо. — Замолчи сейчас же!
Сам не понимая, как это получилось, ужасаясь тому, что делает, Леша замахнулся и ударил Поливанова в грудь.
— Вот тебе за брата!
Рука поднялась для ответа и опустилась, не ударив. Поливанов круто повернулся и пошел прочь.
Поливанов шел из студии, задыхаясь от гнева.
— Что за шалая семья? — думал он. — И брат шалый, и сестра шалая!
«Уходите!» — вдруг послышался ему Сашин голос, и он сжал кулаки. Да, не ходить туда, не ходить — вот и все! Что в ней? Зачем это мне? И нехороша она совсем… Умна? Да и не умна! Какое-то глупое ребячество, наивность какая-то не по возрасту. Ведь как-никак у нее ребенок. А ведет она себя так, словно думает, будто детей приносят аисты. Так что же, что? Ничего! И стоило ему сказать это слово, как вся она предстала вдруг перед ним. Ему стало жалко ее, и страшно за нее, и он понял, что не надо ни о чем себя спрашивать — ни о том, умна ли она, добра ли, красива. Сквозь боль и обиду он вдруг увидел ее. Вот она наклоняется к больному ребенку и говорит: «Сейчас, сейчас, дорогой, сейчас они уйдут». Вот сидит в кино, подняв лицо к экрану. Он увидел ее полудетское взволнованное лицо и услышал голос: «Если она умрет, так уж лучше уйдемте…»
«Она не умрет!» — отвечал он, сам еще не зная, что будет дальше.
Никогда он не был в такой зависимости от другого человека, и эта зависимость от ее взгляда, от улыбки мучила, тяготила его.
Как же это случилось? Когда? — спрашивал он себя — и не мог ответить.
Наверно, Сашу можно обнять за плечи. Если холодно, стянуть с ее озябших рук варежки и погреть их своим дыханием. Наверно, Сашу можно поцеловать. Целовал же он других женщин! Но то, что было с другими малостью, с ней казалось немыслимо. Он даже вообразить не мог, что наклоняется к этому лицу и целует. Он только один раз поцеловал ее руку, один-единственный раз, когда она навещала его, больного. Вдруг он вспомнил Лешу и безобразную сцену на кинофабрике. Как найти в себе силы, чтоб пройти мимо этого? Не заметить и снова постучаться в ту дверь?