Он вел Машу домой. И она снова спрашивала:
— Вы не слушаете, Митя?
И он отвечал:
— Я слушаю, слушаю, Машенька.
Когда они дошли до ее дверей, она подняла к нему лицо и спросила:
— Зайдете, Митя?
И тогда Поливанов, сам удивляясь жестокости и неожиданности своего поступка, пошел, почти побежал по улице не оглядываясь.
Через неделю он уехал. Взял отпуск и уехал на Белое море, где руководил биостанцией его давний приятель. Уехал, не позвонив Саше и не простившись с ней.
Там, где жили биологи, все было мирно, тихо, ясно. Лесистая бухточка. Брезентовые палатки и мачта с выгоревшим на солнце вымпелом. Море, небо, простор, безлюдье.
Темнели кресты, серые, покосившиеся. Их ставили давно, в память благополучного возвращения из плаванья, после сильных штормов. Море билось о берег. Так оно билось до встречи Поливанова с Сашей, так будет биться, когда их обоих не станет.
По вечерам студенты — их было на острове всего девять человек — сидели у костра, играли на гитаре и пели. Поливанов вместе со всеми жег костры, помогал в работах, которые велись на станции. Он был прекрасным гребцом, умел и столярничать, и плотничать — все это пригодилось здесь.
Однажды он вел моторку. Лодка, мелко вздрагивая на волне, взяла курс в открытое море. Чуть левее лодки плыла утка с выводком утят. И вдруг, оторвавшись от воды, она подлетела к лодке и стала «заманивать» вправо. Поливанов резко отвернул вправо, успокоенная утка что-то прокричала вслед, подлетела к утятам и скрылась вместе с ними в волнах.
Вот бы Ане рассказать, — подумал Поливанов. Заметил, что подумал спокойно, без боли, и вздохнул с облегчением. Вечерами он подолгу бродил вдоль берега и удивлялся, что воспоминания поворачивались теперь как-то иначе — все, чем он дорожил, словно потускнело.
Он вспомнил, как Саша впервые пошла с ним на лыжах. Был сияющий зимний день, они шли по лесу, не шли — летели.
— Как я давно не ходила на лыжах! Пожалуй, с самой школы, — сказала она вдруг, повернув к нему полное жизни лицо. И спустя минуту добавила:
— С Андреем мы ни разу не ходили.
Впервые она произнесла при нем это имя.
— Я носила тогда Анюту, — сказала она, помолчав.
И Поливанова почему-то тронула простота, с какой это было сказано. А теперь он говорил себе: «Ну что меня умилило? Обыкновенная медицинская привычка называть вещи своими именами. Ах, простота, ах, прямодушие, ах, доверчивость, ах, чистота! Смешно, право. До чего все преувеличиваешь, когда любишь. Любишь? Нет, это была не любовь, а увлечение». И очень хорошо, что он сумел вовремя освободиться от всего этого.