— Давай, братцы, давай! Так, так… дава-ай! — весело, по-юношески задорно подбадривал он подавальщиков. Но стоило кому-либо из них остановиться, ослабить темп работы, как тон его голоса сразу менялся, звучал сердито, с досадой:
— А ну, чего там? Уснул, такой-сякой? Давай!
Когда стали подвозить ближние копны, стогометы уже не успевали их скидывать. Сена вокруг зарода становилось все больше и больше, за вилы взялся Артем, а затем и Татьяна. Еще дружнее пошла работа, на зарод, один догоняя другого, полетели навильники, сено вокруг Ермохи запрыгало, заплескалось, вскипая, как вода в котле. Повеселел старик.
— Давай, орлы! Давай! Так, так, живей! — захлебываясь от радости, вскрикивал он, и грабли его мелькали еще быстрее.
— Ах ты, мать честная! — невольно залюбовавшись работой Ермохи, воскликнул Савва Саввич. — Как у него ловко получается! Ну, Ермолай Степаныч, молодец! Мастер этому делу, ма-астер!
Наконец зарод завершили. Уложив на самую вершину последние навильники и придавив их сверху связанными за вершины прутьями, Ермоха выпрямился, вытерев рукавом рубахи вспотевшее лицо, огляделся вокруг. Теперь он успокоился, и лицо его уже не выражало той радости, что сияла на нем во время мётки. К мокрой от пота рубахе прилипли сухие лепестки цветов, сенная труха. Опираясь на грабли, Ермоха еще разок прошелся по хребтине зарода, потребовал веревку и по ней спустился на землю.
К зароду подъехал хозяин.
Около зарода заканчивали работу Настя с Татьяной; подскребая вокруг остатки, клочки сена, они концами граблей подбивали их под низ зарода. Стогометы стояли в стороне, курили, разговаривали с хозяином. Больше всех говорил Антон. Слушая его, хозяин согласно кивал головой. Туда же подошел и Ермоха. Хозяин встретил его приветливой улыбкой.
— Молодец, Ермолай Степаныч! Уж вот действительно, — похвалил он Ермоху, — наловчился вершить зароды.
— Небось наловчишься! С молодых лет обучаюсь этой грамоте, — посуровев глазами, ответил Ермоха и, поглядев на зарод, достал из кармана свернутый в трубочку кисет. — Я их за свою жизню столько перевершил, что другому и во сне не снилось. Дай-ко, Егор, прикурить.
Не любил Ермоха, когда его хвалили, поэтому и насупился он, хмуря мохнатые брови. Если бы незнакомый человек, любовавшийся Ермохой во время мётки, посмотрел на него теперь, он не поверил бы, что этот угрюмый старик и есть тот удалец, который так ловко и весело работал на зароде. То же самое подумал и Савва Саввич, но вслух сказал Ермохе другое:
— Там, под солнцепеком, на верхней деляне, вострецу копен на двадцать будет… Так его, Ермоша, надо, тово… отдельно сметать. Вострешное сенцо-то, сами знаете, какое бывает… Его ежели зеленым сметать, так что твой овес.