«Какой же это будет удар для Наташи! — с ужасом думал Андрей про жену. — Но она-то, хотя и тяжело, переживет как-нибудь, а мама… Не выживет она никак, ежели узнает. Нет уж, избави бог от такой встречи, только бы пройти так, чтобы никто не узнал».
На этап в Газимурские Кавыкучи партия с великим трудом дотащилась к вечеру. Ослабевших в пути, отстающих солдаты подгоняли прикладами, однако шестерых вконец выбившихся из сил арестантов пришлось посадить в телеги. В этот день ослабел и Чугуевский, в улице села, уже на виду огороженного бревенчатым тыном этапа, его под руку подхватил Степан, помог дойти до места.
Обычно на этапах не хватало мест для ночлега, поэтому брались они с бою Сразу после поверки и команды начальника конвоя арестанты всей массой устремлялись в двери, начиналась давка, свалка, нередко доходящая до драки и увечья. Лучшие места всегда захватывали молодые, здоровые арестанты, а пожилым, физически более слабым, спать приходилось на полу и под нарами.
Но сегодня все так устали, что лишь немногие нашли в себе силы бежать, захватывать лучшие места. Все остальные вяло побрели следом и войдя в помещение, валились с ног где придется.
В Газимурских Кавыкучах устроили «дневку», то есть однодневный отдых, и после второй ночевки на этом этапе отправились дальше. Половину дневного пути одолели к полудню. Идти становилось все труднее, немилосердно пекло солнце, жажда томила людей, все тяжелее казались им нагретые солнцем кандалы, от тяжкого звона их гудело в ушах.
Еще тяжелее стало на сердце у Чугуевского, когда мимо потянулись земли его родного села. Справа от тракта бугрится пашнями елань, слева — широкая долина. Сиреневой дымкой отливает заколосившийся пырей, медом пахнет подсыхающая кошенина. На бугре, в сотне шагов от тракта, около островерхого балагана, кружком сидят косари, обедают. За балаганом чернеют телеги, чуть приметный, курится дымок костра.
Вдали под горой темнеет большой колок, а за ним также угадывается дым от костра. Колок этот хорошо знаком Андрею, и студеный ключ, что бьет из-под горы, и луг по ту сторону колка, и елань, густо заросшая голубичником. Четыре года тому назад работал он здесь па сенокосе с двумя братьями и женой Наташей, в тот год они и поженились, а осенью он ушел на службу. Этого сенокоса Андрею не забыть никогда, и теперь в памяти его всплывают картины той чудесной поры. И как же хорошо было косить ранним утром, когда на востоке, поминутно меняя краски, играет, разгорается заря. Отбитые с вечера литовки легко прошибают густую, мокрую от росы траву, а утренний холодок приятно освежает лица, потные спины косарей. А вечера после работы, разве можно забыть их? В тот год на бугре вблизи этого колка расположились четыре балагана. Вечерами у ярко пылающего костра собиралась молодежь, и сколько же там было веселья! Сколько песен пропели тогда! Пели так хорошо, что даже уставшие за день старики охотно слушали их до поздней ночи. Как хорошю это было, и как тяжело сознавать, что все это уже не повторится больше, что идет он мимо этих покосов, мимо родимых полей в кандалах, как самый тяжкий преступник, на вечную каторгу.