Дневник дерзаний и тревог (Киле) - страница 32
28 ноября 2005 года.
В конце августа, уже опаздывая к началу учебного года, мы уехали в Ленинград - совершенно неожиданно для самих себя. В поезде я почти не спал, я смотрел в окно неотрывно, казалось, не видя ничего. Потом окажется, что я видел все: и горы, и города, и поселки, и дома, и полисадники - во всей чистоте вековечной жизни, без нынешней разрухи и мусора, - и великое множество мужчин, женщин, детей...
Оглушенный нежданной переменой в своей жизни, я сам не ведал, как душа впитывала лица людей, облики городов, сел, дорог, тропинок, - миры в ту пору еще юных Александра Вампилова и Валентина Распутина, пространства Земли от Амура до Байкала, от великих рек Сибири до Уральских гор, от Азии до Европы...
В повести "Птицы поют в одиночестве" мой герой проделывает тот же путь, только почти десятью годами позже, срок, который я провел в скитаниях.
Я приехал в Ленинград осенью 1952 года и жизнь застал здесь, как и город с его старинными зданиями, светлую, тихую, лучезарную, будто не было блокады, не было громадных разрушений, город был восстановлен, на лицах и облике горожан важное достоинство, мягкая нежность, насмешливо ободряющая улыбка и вековечное сияние жизни, весь ее юный трепет...
Поселившись в общежитии педагогического института имени А.И.Герцена на улице Желябова, раньше и ныне Большой Конюшенной, я поначалу заболел от тоски, но вскоре поднялся на ноги и зажил себе, витая в облаках, увлекся спортивной гимнастикой до самозабвения. Учился я лучше всех, правда, не проявляя ни стараний, ни усидчивости, что дало себя знать в десятом классе. Нас водили на экскурсии в Эрмитаж, в Русский Музей, мы ездили в Царское Село, посетили Лицей... Странно и удивительно: читая "Евгения Онегина", я переносился на Дальний Восток, в интернат, словно жил там во времена Пушкина.
При повышенной впечатлительности (в чем я не отдавал отчета), я постоянно грустил о чем-то. Это обычное мое состояние (одна из учительниц угадывала и с мукой иной раз поглядывала на меня) усугубилось до чего-то невозможного, до беспокойства и тоски, когда я влюбился.
Она училась в параллельном классе, что вносило тайну в ее жизнь вне поля моего зрения. Веселая, улыбающаяся, вообще прелестная девушка-саами (внешне совершенно, как русская из блондинок), приглянулась мне еще в восьмом классе, с первого взгляда, и она, верно, это заметила, а поскольку я несколько дичился, бросала на меня иной раз смеющийся, ободряющий взгляд.
Нередко в ней прорывалась шаловливая жизнерадостность, совершенно еще детская. В то время я держался весьма строгих правил, и хотя по себе уже хорошо знал эту почти бессознательную жажду общения, счастья, даже обладания, однако проповедовал высокую платоническую любовь, почти что рыцарскую, точно после природного язычества мне необходимо было пройти последовательно все иные эпохи и ступени в развитии этого великого, столь для меня важного чувства, как любовь.