Я рассказал совсем другую историю. О том, как стоял на краю крыши, но не сделал шаг. Я думал тогда о той, единственной, и мне было почти так же больно, как сейчас. Я думал, что не смогу пожелать и сотой доли этого даже заклятому врагу, даже дьяволу… Слева от меня вздрогнула Валерия, справа — Ангел. Я и сам вздрогнул, невпопад сказал:
— Клеветнику.
— Оклеветанному, — тихо поправила меня Валерия.
Я перехватил её нежный, материнский взгляд, обращённый к Владимиру.
— А потом, — закончил за меня Ангел, — она вышла замуж за другого, родила ребёнка, стала дородной, непохожей на себя, так?
— Не знаю. Но мне всё равно. И тогда, на крыше, мне было всё равно, что будет с ней. И я не сделал шаг, но это не важно.
Валерии нечего было рассказать, и все продолжали смотреть на меня. Потух свет (это случалось всё чаще и чаще: чайки обрывали провода), я говорил в темноте:
— Никогда я не хотел бы стать причиной такой же боли для другого, какую пережил сам.
Свет вдруг включился. Неожиданно озарённые лица были грустны, как у святых мучеников. Мы переглянулись и засмеялись.
— Это экзистенциальная боль, — смеясь сказала Анжелка.
И я снова порадовался её манере изъясняться. Внешне она всё-таки оставалась девятилетней девочкой.
— Я мыслю, следовательно, существую. А это значит, что больно дышать, смотреть, ходить… Попробуй морфий.
Внизу загрохотало. Похоже, в моей квартире выломали дверь. Мы снова засмеялись: как ловко вышло, что им и в этот раз не в кого стрелять.
— Послушай, — Ангел взял меня за плечо, — а если бы к тебе обратились, скажем, так: удели-ка мне немного из своей вечности, а то мне больно. Ты бы согласился?
Я ответил, потом задумался.
— Ну и напрасно, — пробормотал Ангел.
Отчаянная чайка разбилась о стекло. Окровавленные осколки посыпались в Океан, чтобы отмыться в нём до прозрачности. А мы сидели и смеялись.
Последнее, что я успел сделать, это спуститься к себе, достать из ящика стола тетрадный линованный листок, зачеркнуть «Здравствуй» и написать:
Анжела, ты не умерла, потому что я не видел тебя мёртвой. Ты не изменилась, потому что моя память сохранила твой образ. Ты повзрослела, потому что жила в моих мыслях. Сейчас я понял это и благодарен тебе за то, что ты всегда была со мной.
Вечно твой одноклассник, Лёша Лазарев
Я сложил из письма самолётик и запустил его в белую мглу за окном.
Потом мы с Владимиром шагали через площадь, а худая чёрная тень выслеживала нас, и назойливо целилась из пистолета, и забавляла нас своими ужимками. Тень бежала вокруг на полусогнутых ногах, выстрелы напоминали о новогодних хлопушках. Тень обогнала нас. Владимир чуть не стукнулся лбом в дуло пистолета. Хлоп!