Каким-то образом, то ли потому, что довелось повоевать вместе, или после вчерашней экскурсии по Москве Президент испытывал к этому полковнику наибольшее доверие и искреннюю симпатию. А вот его «близнец» вызывал скорее негативные, пусть и не прорывающиеся наружу, эмоции. Наверное, потому, что они с ним из одного мира, но тот одинаково легко и свободно чувствует себя и в этом. А ещё, тут уже почти по Фрейду – ощущает этого самого Фёста как психологического антипода и человека (как это ни глупо звучит), лично виновного во всём случившимся. Совершенно чингисхановская логика: «Гонец, принесший дурную весть, должен быть казнён».
Вот и сейчас он выглядит, даже здесь, слишком уверенным в себе. Президенту ещё неизвестна была ситуация с взаимоотношениями между мирами через Братство, и истинные роли каждого из присутствующих именно в таком преломлении. А так он всё понимал (ощущал) правильно – именно Фёст был здесь и сейчас самым свободным и могущественным человеком. Хотя бы только потому, что из двух аналогов Шульгин, а за ним и другие (Сильвия, кстати!), признали именно эту реинкарнацию Ляховых Фёстом (то есть – Первым!), а Секонда, пусть и весьма приближённого к Императору, – Вторым. По гамбургскому, что называется, счёту.
– Я пока что не сказал ничего такого, что требовало бы повторения для вновь прибывших, – отметил Тарханов, когда суета и шевеление были закончены. – Имела место только затянувшаяся сверх меры преамбула…
– А вот теперь начнётся «амбула» – неожиданно подал голос Волович, и только Фёст и Журналист посмотрели на него одобрительно-понимающе, остальные – с недоумением[97].
– Если угодно – да, – вдруг ставшим достаточно жёстким голосом сказал Тарханов, и под его взглядом, очень похожим на тот, каким он смотрел в прорезь пулемётного прицела перед началом первой очереди из последней ленты в отеле «Бристоль», репортёр непроизвольно съёжился. Этого человека он видел впервые, но предпочёл бы не видеть вообще. Уж они-то с полковником точно были из разных серий.
Из дальнейшего доклада Тарханова следовало, что главная особенность мероприятия, условно именуемого мятежом или путчем, заключалась в том, что обычными способами полицейского или жандармского (тут он машинально употребил привычные термины) сыска даже и сам факт его подготовки было невозможно обнаружить и тем более доказать. Соответственно, к господину Президенту и его сотрудникам (лёгкий поклон в сторону Мятлева), никаких претензий предъявить нельзя…
– А почему это вообще вы, полковник, заговорили о «претензиях?» – спросил Мятлев с излишним душевным подъёмом, проще говоря – с вызовом, свидетельствующем о том, что Герта недосмотрела и пару чарочек генерал изловчился пропустить лишних.