Увидев Володьку, Леля отвернулась, сделала вид, что не заметила, и прошла мимо. Он не стал ее останавливать, но, обернувшись, поглядел вслед. Она шла, цокая каблучками, смело покачивая бедрами... Увалень лейтенант сделал попытку взять ее под руку, но она увильнула, что-то сказала, и девушки громко рассмеялись, а лейтенант обиженно пожал плечами, но не отставал.
Тут Леля повернула голову и, заметив, что Володька стоит и смотрит на них, вдруг совсем по-девчоночьи состроила гримаску и... показала язык. Володька рассмеялся - ожила Лелечка. Ему стало как-то легко на душе, будто сбросил что-то, и, пожалуй, впервые за эти месяцы он так ясно радостно ощутил, что война-то позади и что впереди целая жизнь, в которой обязательно все будет хорошо...
И, когда на другой день утром ему позвонил Коншин и предложил сходить в Третьяковку, он с радостью согласился, удивившись, как же ему раньше не пришло это в голову, он так любил Третьяковку и часто ходил туда до армии.
- Ты часто, а я каждую неделю, - ответил Коншин.
Они встретились на Колхозной и пошли к Кировскому метро. По дороге Володька спросил:
- Неужто каждую неделю ходил? Зачем?
- Понимаешь, Третьяковка меня как-то тревожила, вдохновляла. Приходил домой и сразу за холст и масло. Аж дрожал, так хотелось писать, запах масляных красок вдыхал, как амбру, - Коншин засмеялся.
- Раз так, тебе в Суриковский надо было.
- Я сдавал туда. Не прошел. Рисунок у меня слабый. С натуры рисовать не любил, все больше фантазировал...
- Что же фантазировал?
- Разное, - опять засмеялся Коншин. - Когда гоголевский "Портрет" прочел, наверно, года два старика этого писал, с глазами его мучился. А после Герцена, где, помнишь, он о взгляде Николая I писал, стал императора изображать с его змеиным взглядом. Конечно, не получилось, мальчишкой же был. Надо бы с натуры побольше писать, а мне скучно - всякие там античные головы или натюрморты...
Они недолго помолчали, потом Володька спросил:
- Тебе охота в институте заниматься?
- Охота, - не задумываясь, ответил Коншин. - Я и литературой увлекался, но все бессистемно, а в институте по порядочку начнем - с антиков.
- Мне тоже надоело болтаться.
В метро Володька хотел было спросить Коншина, как у него с той девушкой, которая поджидала у института, но постеснялся. По переулку, идущему к Третьяковке, они шли притихшие, в предвкушении того прекрасного, что ожидает их там. Такими же притихшими и сосредоточенными вошли в залы. Древнюю живопись они проскочили, особо не задерживаясь, так же быстро прошли и восемнадцатый век, торопились к передвижникам... Тут все было знакомо, близко, но, к удивлению обоих, прежних восторгов они не вызвали. Заспешили дальше и тут, поднимаясь по лестнице, вдруг увидели сверху что-то ослепительно светящееся. Что это, воскликнули оба, потому что не видели этого полотна раньше. То был левитановский "Золотой плес"! Они стояли и смотрели на эту напоенную воздухом, пронизанную золотым светом заходящего солнца картину, и таким бесконечным покоем охватило обоих, что они долго ничего не могли сказать друг другу, а стояли и стояли, тяжело дыша, и только поглядывали друг на друга, передавая взглядами свои ощущения. Наконец Володька еле слышно произнес: