зднее, оно введено уже в Петровскую эпоху, прочно вошло в обиход господствующей церкви из протестантского богословия, а ранее на Руси не употреблялось. Это слово — не церковное. Древность знает понятия «таинство», «чин» или «последование», но не знает слова «обряд». Во-вторых, для православного миросозерцания вообще нехарактерно разделение на «внешнее» и «внутреннее» и их противопоставление. Главный христианский догмат о Боговоплощении как раз и говорит о непостижимом («нераздельном и неслиянном») соединении во Христе двух природ — Божественной и человеческой. А потому в корне неверно выделять в таинствах внешнее, якобы не важное, несущественное, и внутреннее — существенное. Изменение формы всегда ведёт к изменению содержания. Эта истина давно доказана философами. Следовательно, более правильным было бы самоназвание, которое усвоили себе последователи древлего благочестия: «староверы», то есть хранители «старой веры», существовавшей на Руси со времён князя Владимира до никоновской реформации.
Староверы не приняли никоно-алексеевскую реформу совсем не из-за того, что ведущим настроением дониконовской Руси было пресловутое «обрядоверие», как до сих пор пытаются внушить неосведомлённому читателю новообрядческие историки и богословы. Суть проблемы хорошо передаёт профессор К.Ярош, написавший небольшой очерк о протопопе Аввакуме: «Если человеческая совесть привыкает пассивно принимать циркуляр одного патриарха, а затем противоположное повеление другого патриарха, если совесть одинаково выслушивает постановление Стоглавого собора и решение собора 1667 года, которое говорит о первом: “той собор не в собор, и клятву не в клятву, но ни во что вменяем, яко же и не бысть”, — то в этой совести напрасно было бы искать прочного устоя. При таком положении вещей церковь оставляет своё великое значение руководительницы народного благочестия и становится чем-то вроде государственного департамента внешнего народного благонравия. Надо думать, что именно это утеснение совести вызвало душевное смущение, которое почувствовал Аввакум при первых мерах Никона и которое он выразил словами: “видим, яко зима хощет быти; сердце озябло и ноги задрожали”. То же ощущение насилия проступало в челобитной протопопа к Алексею Михайловичу: “Ничто тако раскол творит, яко любоначалие во властех”. Чужое резкое прикосновение к интимному миру религиозной души вызвало в Аввакуме недовольство, которое проходит сплошной полосой в его автобиографии, прорываясь скорбными сетованиями или злобной иронией, а иногда и грубыми гневными криками. Нет сомнения в том, что, совершая подвиги “ревности не по разуму”, отстаивая “аллилуию” или борясь за двуперстие, Аввакум — сознательно или бессознательно — защищал свою духовную личность, боролся за свободу своей совести. Но этот мотив не был единственным в деятельности протопопа. Едва ли будет ошибочно предположить, что, отстаивая свою личность, Аввакум сражался и за национальную личность, намеревался защитить оригинальность русского духовного и общественного склада жизни»