– А вот и Миша.
– Здравствуй, Миша. Спасибо тебе.
Падает слеза.
1969-2013
Полковник российской армии
герой России
Михаил Антонович Семенов.
Упокой, Господи, души героев…
Родина будет помнить всегда.
Мы будем помнить.
Всегда.
Музыкальная
Марта Иффэ вышла из своей ланчии на тротуар напротив Карлского императорского театра. Меховое манто слегка прикрывало ее плечи, белокурые волосы развевались на ветру, сильно подведенные глаза смотрели безразлично, как сквозь сон, на Гроссштрассе. Водитель услужливо предложил сигарету в мундштуке, но она отказалась.
– Не сегодня, Фриц. Я пойду погуляю. Стой здесь, тот, кто должен был меня встретить, не придет.
– Да, мадам.
Марта накинула манто на плечи, посмотрела на переулки, в которых рабочие переносили какие-то грузы, но смотрела невидящим взглядом. Серые глаза ее не задерживались ни на одной фигуре. Она шла дальше, по направлению к старому городу. В заветных лучах заходящего солнца ее вечернее платье блистало как Млечный путь. Старо как мир утверждение, что вечернее платье лучше всего выглядит ночью. Оно создано для заходящего солнца. О чем думала Марта? Она думала о прошествии моментов, о той весне в лунном сиянии, в толпе людей, о лицах, о белой фате, о бокалах, о другой женщине. Больше всего о лунном сиянии. Идя вдоль по дороге, Иффэ слышала уличный шум, но не прислушивалась к нему. Она слышала, как началась партия альтов. Звук доносился из большего зала императорского театра. Это было все, что она слышала. Музыка старалась вырваться из зала, хотела накрыть собой весь мир, как это было раньше, когда Марта была маленькой девочкой, а ноты были универсальными. Сейчас для нее все изменилось, и вторая партия сольной скрипки только подчеркивала это. Марте начинало казаться, что скрипка – это она. Она спорит с альтами, которые на фоне ее мелодичности, ее печали казались однообразным творением машинного композитора. Альты били почти что марш, но играли на три четверти. Венская сила скрипки утихала, пока окончательно не умерла, перейдя на второй план, а альты играли так же, как и прежде, они торжествовали, они покорили скрипку. И вот скрипка поет так же, как и альты, полностью вторит им. Марта чувствовала, что и она должна подчиниться, как все. Но разве можно подчинить скрипку? Ее сила не в умении отличать свет от тьмы, и не в умении подчеркивать это. Скрипка очень печальна, и она знает это. Это то, что убивает ее и делает бессмертной. Марта очень долго смотрела на окна большого зала театра.
Она начинала злиться, и ее чувства были понятны. Он не пришел. И больше не придет никогда. Злость не была чем-то осязаемым, чем-то, что можно почувствовать, как игра на клавесине она просто раздражала внутреннюю гармонию, так давно не видевшую потрясений. Это вызывало напряжение. То напряжение, что люди не показывают другим. То расстройство, что ведет к отчаянию безмолвия. Но Марта не такая. Ее скрипка звучит иначе. Она может кричать в тишине и это будет самое чистое, что может случиться в тишине, самое надежное и самое верное. Единственное, что может приказывать ее скрипке – она сама. И Марта знала это. Она прекрасно понимала, что звучание клавесина сильно, но недостаточно, чтобы разрушить полифонию стабильности. Душу Марты. Скрипка больше не казалась одной из альтов. Скрипка теперь определяла, как играть альтам, и этот совместный консонанс заглушал клавесин. Так было всегда. Только одна скрипка может вести за собой сонм бездушных альтов. И Марта знала это. Первая симфония подходила к кульминации, оркестр надрывался изо всех сил, каденс сломал сопротивление. Аплодисменты.