Она не желала смерти или победы. Ей нужна была возможность участвовать в разрушении, возможность стать частью силы, единственной силы в этом мире, сильнее, чем искусство складывать ноты. Уничтожение, разрушение, сжигание. Вот чего ей сейчас хотелось. Это была бы самая короткая, но самая разрушительная война в мире.
Когда взошла луна, над окутанной светом фонарей Гроссштрасе, стали собираться тучи. Марта подумала о дожде. Но дождя не было. А он бы не помешал, смыть потоком вечной, бесконечно струящейся с неба воды все, что окружало ее душу. За шумом капель легко услышать самое ценное. Все гениальные произведения, Травиата, Девятая, Реквием, были написаны во время дождя. И Марта была уверена, что только захлебывающаяся душа композитора, душа, которая не может вздохнуть из-за нот, что переполняют ее, может написать что-то, что трогает другую душу.
Колокол над ратушей возвестил о полночи. На улицах становилось пустынно и тихо. Спокойствие тишины окружало Марту плотным сукном, и ей нравилось это.
Остаться? Остаться жить – вот и все. Мир бы не выжил без Марты. Чистота улицы только доказывала это. А ее тишина кричала об этом во все горло. Нельзя нарушать баланс вселенной.
Надо было возвращаться. Фриц ждал Иффэ у машины, говоря о чем-то с другими шоферами. Концерт давно закончился, но таксисты курсировали по главной улице столицы, останавливаясь то здесь, то там.
– Фриц. Поехали домой.
– Да, мадам.
– Дома Марта взяла патефон, поставила его в ванной на столике, завела, набрала воды, пены, добавила розового масла. Самой большой проблемой стал выбор пластинки. Но она поставила Шопена. Коллекционное издание, с росписью директора Венской оперы. Музыка заиграла, Марта легла в ванну и закрыла глаза. Звуки наполнили ее, а вселенная перестала существовать. Марта Иффэ заснула.
Кап-кап-кап
Кап-кап-кап. На белом снегу очень отчетливо, очень ярко видны капли крови. Пистолет падает из рук. Звука нет, только в лесу токует тетерев. Горизонт опускается, и вот, уже виден только белый небосвод. Падают снежинки, медленно, по голубой лазури скользя, они проносятся от одного края мира к другому. Темный зимний лес ушел вниз, вслед за горизонтом, осталось небо. Солнце слепит глаза, но нет сил зажмуриться, потому что очень болит рана. Если повернуть голову, видно, как кто-то бежит – Магрицкий, секундант. И еще видны капли красной крови на белом снегу. Он садится на лошадь и уезжает. Вслед за ним – его секундант. Я его не знаю.
…
В больнице светло. Очень болит рана, доктора не говорят, сколько мне осталось. Сестра милосердия, Тамара… Она каждые два часа меняет мне бинты. Я теряю силы, а кровь не останавливается, и запах хлорофора все сильнее. Скоро мне будет нечем дышать. Доктор, поляк, хмурит брови. В коридоре жандармы, хотят поговорить со мной. Дуэли запрещены, а он уехал. Обида удовлетворена. Немного чувствую правую руку, от нее до сих пор пахнет порохом. А если закрыть глаза, то видно, как капает кровь.