А приврал потому, что стыдно же рассказывать, как очнулся во дворе, неподалеку от мусорных контейнеров. Поучили, значит, хорошим манерам и снесли на помойку, не поленились.
Полежал малость, приходя в себя, потом, кряхтя и охая, встал.
Мимо пробегал голубь, я пнул его в серебряное пузо, он, подпрыгнув, воскликнул:
– Я птица мира! Меня нельзя ногами!
– Где же ты была давеча, птица мира? – спросил я.– А ну пшла отсюда!
* * *
Едва завидел на горизонте серую башню замка, так стиснул трость, что побелели костяшки пальцев. Еще в госпитале положил посчитаться с поваром. И не только на счетных костяшках. А также принял решение выгнать гувернантку вкупе с учителишками и ублюдком их кривоногим.
Учителишек застал врасплох. Толпились у двери в погреб. Там, в кедровых бочках, томилось два уже века испанское вино, крепчайшее, сладчайшее, ароматнейшее.
Не обратили внимания на юношу с тростью. Толкали друг друга локтями, вставали на цыпочки.
– Что дают? – поинтересовался язвительно.
Ответили, не оборачиваясь: пришла похоронка – убили на фронте повара Патрика. Год назад был мобилизован – и не отвертелся. Убили толстого Патрушу в битве на Сомме – вот и начали мы с позавчера поминать. Миссис Хангер и мисс Боадицея в погребе отмеривают порции и скоро вынесут каждому по склянке...
Тут кто-то из них, наконец, обернулся:
– Ой, джентльмены, да это же юный сэр Оливер!
Оливер поднял трость.
И опустил ее мимо. Красные от стыда, мяли в руках котелки, чесали затылки.
– Виноваты, сэр, – говорили, – распустились мы тут, стали сущие декаденты.
Когда повар ушел на фронт, учителишки ринулись к поварихе. Уговаривали уехать в Лондон ежевечерне. Пошла кругом голова у простой деревенской женщины - и сама женщина пошла по рукам.
Мисс Боадицея попыталась было потаскать соперницу за волосы, но простая деревенская оказалась не робкого десятка - мисс неделю ходила с фиолетовым фингалом.
Повариха, впрочем, была незлопамятна. Стали они подругами, и утехи делили поровну.
Хозяйство вели только в редкие трезвые часы. Хмельная коммуна за месяцы проела все, что припасал повар долгие грешные годы.
А учителишки в тревожное это время весьма оживились. Понятное дело, в отсутствие повара питаться стали получше. И опасались быть призванными на военную службу, а неуверенность в завтрашнем дне тоже бодрит.
Как раз к началу войны обо всем было уж переговорено между ними: о ницшеанстве и социализме, тео, - и антропо, - софии, проблеме пола и еврейском вопросе. Давно интересы их свелись к мисочке овсянки и стаканчику джина.