Закурил.
Ф-ф-фу! сдунул с листа выпавшую из волос точку. После чугуна это уж всегда так. Ладно, что там у нас на повестке дня?
....................
....................
.....................
.....................
У станка, как и положено в моем нетипичном случае, сочинил я это четверостишие. Сочинил месяц назад и застопорился с продолжением. Ежевечерне садился за стол, рисовал, высунув язык, чернильных чертиков, и вертелось ведь на языке второе четверостишие, вертелось, но ведь и увертывалось от незавидной, что верно, то верно, участи немотствовать в ящике письменного стола, ну да, среди прочих моих виршей, ну да, отвергнутых в то или иное время редакторами литературно-художественных журналов...
Короче, и в ту черную пятницу мне не удалось создать совершенный, самодостаточный текст, и вот я вскочил со стула... и вдруг упал ничком на диван и долго лежал, уткнувшись носом в подушку, столь велика была степень моего отчаяния.
«Что же это, как же это, – размышлял я угрюмо,– почему же за весьма продолжительный период кошмарно-воздушного времени написал я так мало литературных произведений? Мой лермонтовский итог - скромная во всех отношениях десть, никакие не открытия или там откровения, горсть лирических замет-гамет, капли меда либидо, желчь подавленных желаний, и если все-таки можно назвать это творчеством, то какое же оно неприглядное, кропотливое, потливое, с низким лбом, недаром же я слагаю по стихотворению в год и переделываю до неузнаваемости одно из прежних, казавшееся безукоризненным, да-да, так и не сумел набить руку, хотя с юных ведь лет корпел, кропал, кропил чернилами белую бумагу, и вот лежу теперь лицом вниз, небесталанный, может быть, но, увы, бесплодный, силушка втуне томит мышцы, и выть хочется от обиды и тоски...»
Да, вот так я лежал, предаваясь тоскливым думам, и внезапно ощутил, что член мой снова активизируется, причем настолько, что лежать становится неудобно. Пришлось из положения ниц перевернуться на бок. С некоторым смущением я вынужден был признаться себе, что последние строчки вышеприведенного монолога сочинил просто по инерции, от неумения вовремя закруглиться, тогда как перед глазами-то маячила Лариска, с которой я познакомился неделю назад на квартире Виктора Аккуратова, – обмывали его диплом.
Я приперся туда как одинокий фаллофор (с бутылкой шампанского в обнимку), и две блудницы в блуджинсах и чалмах табачного дыма с первого взгляда распознали во мне обьект возможного внимания, такой у меня был несчастный вид (по пути я размышлял о творческих своих неудачах); они принялись меня поить, восхищаться тем, как лихо я опрокидываю стаканчики, и запихивать мне в рот маринованные, с мизинец, огурчики. А потом одна из этих вакханок (я-то решил, что вакантная, но позднее выяснилось, что ошибся) сказала другой: «Отвали!» и взялась соблазнять меня всерьез, используя для этого ушлые ужимки: терлась коленом о мое колено, то и дело хватала якобы «от чувств-с» за руку, смотрела заискивающе. Девица была очень даже ничего, и я подумал: ну а почему бы и нет? Как только она повернулась к дальнему концу стола с требованием передать ей бутылку, я осведомился у Ленки Плетневой, кто это такая, и услышал в ответ, что это же Лариска, давняя подруга Аккуратова, но их не поймешь, сходятся, расходятся, да видел ты ее раньше, просто не помнишь. Не без сожаления, конечно, я решил, что не стану портить Аккуратову праздник, непорядочно это – ухаживать за девушкой друга, с которой у него, к тому же, какие-то сложные отношения, но тут Лариска снова налила мне и себе, и уж не помню, под каким предлогом, повлекла за собой, мы очутились в коридоре, где она предприняла натуральный штурм: повисла у меня на шее, я же, вяло отстраняясь (вяло, потому что был уже тепленький), отвечал в том смысле, что не дамся, врешь не возьмешь, и Витьку в обиду не дам, останусь верен суровой мужской дружбе, и так-то вот, то сплетаясь, то расплетаясь, мы переместились на кухню и там сели за стол друг напротив друга – отдышаться и перекурить.