– Это еще зачем?
– Мне кажется, – отвечал я, не дрогнув и продолжая полулежать, – что изучение объекта будущих насмешек неизбежно побуждает сочувствовать этому объекту. Объектом твоего, Федосей, ехидства стала наша с Тобиасом судостроительная деятельность. Так вот желание понять, почему нам занадобилось возиться с этим корытом, можно назвать «изучением объекта», но, конечно, при условии, что желание таковое является искренним. Да-да, желание понять я называю уже и изучением...
– Но так ли уж обязательно изучение объекта побуждает сочувствовать ему? – спросила Елена.
– Сочувствие возникает в процессе изучения, – подтвердил я,– но изучения честного, то есть без ехидства.
Федосей только хмыкнул в ответ, зато Елена уперла руки в боки:
– Без ехидства? Причем здесь ехидство?
Алая ее юбка взметнулась при порыве ветра и, опав, накрыла аккурат мою голову, – бешено я забился под кошмарным кумачом, выбрался наружу, пунцовый от смущения, – белейшие бедра успел узреть и обонять, благоуханнейшие!
– Ехидством, – ответил я, отдышавшись, – пробавляются те, кому недостает ума или смелости. О дураках как-нибудь в другой раз, а вот о трусливых можно поговорить. Дело в том, что сочувствие - это тоже недюжинное духовное усилие. Если тебе не верится, давай представим, как ведут себя люди, ну например, в гололедицу. Простые смертные в зависимости от обстоятельств (а простые смертные всегда зависят от обстоятельств) то сочувствуют поскользнувшемуся, то хохочут над ним. Потому что они простые смертные. Но поэт (поэт!) способен постигнуть, что как бы комично человек ни шмякнулся, ему больно или могло быть больно, способен не только изучить все причины и следствия всех падений в гололедицу в прошлом и настоящем времени, но и предвидеть их. Увы, способность эту не всякий поэт в себе развивает, иные пробавляются ехидством, понимая, что единственно возможное следствие изучения падений в гололедицу есть сочувствие потерпевшим. Я назвал желание понять уже и изучением. Желание это мы вольны в себе подавить, и если не подавляем, значит, изучение началось. Потому что возникло сочувствие.
– Ну ты и зануда, – сказала Елена и снова накрыла меня дурацким колпаком, снова я размахивал руками, мотал, как бык, головой и не замечал поэтому, как сверкают у нее глаза, как искривлен в язвительной усмешке прекрасный рот.
Однако все это заметил Тобиас и попробовал перевести разговор на другую тему:
– Эх, раздобуду, – сказал он, – ясеневые доски и пущу их на выделку гнутых шпангоутов...
– Погоди, Тобиас, – сказал я, – мы еще не разобрались с поэтом, который наделен способностью изучать объекты, но способность эту в себе не развивает. Не развивает, по моему мнению, из трусости...