Она выругалась про себя. Ей не нравилось, когда люди замечали ее боль.
В устах другого человека вопрос прозвучал бы сочувственно, но в сочувствии Тома Клуна Кельда сильно сомневалась. Его восприимчивость к ее боли была, пожалуй, сродни звериному инстинкту. Так слон-самец чувствует слабость противника, а акула улавливает запах крови.
Постаравшись переключиться на легкий тон, Кельда сказала:
— Что вы имеете в виду? Все прекрасно.
Она взяла стакан и сделала глоток сока. Проглоченная раньше, пока Том отсутствовал, таблетка встала в горле, и ее требовалось срочно смыть.
— Знаете, что я делал каждый вечер в тюрьме перед тем, как лечь спать?
Вопрос показался Кельде риторическим. Она посмотрела на Тома поверх кромки стакана, довольная тем, что они уже не говорят о ее боли.
— Я привязывал дверь камеры, чтобы ее не открыли. Иногда, если удавалось раздобыть, шнурком. Но чаще всего веревочками, которые сплетал из ниток одеяла. Я не мог уснуть, если дверь оставалась непривязанной. — Он посмотрел ей в глаза и медленно кивнул: — Можете поверить, так оно и было.
«Интересно, к чему эта история?» — подумала Кельда.
— Я сидел в этой долбаной тюрьме с особой системой безопасности и каждую ночь делал то же, что делает любой житель пригорода. Закрывался от плохих парней. Только в моём случае плохие парни были не грабителями, а убийцами и насильниками. Те, кто прорывался в мою камеру, были бешеными псами.
Кельда молча смотрела на него.
— Вы ничего не говорите. Вам трудно проявлять сочувствие?
— М-м-м… нет.
— Все это к тому, что я привык ложиться спать со страхом. Я закрывался в своей тюремной камере. Каждую ночь на протяжении тринадцати лет. И больше не хочу. Просто не хочу.
— Поэтому вы так серьезно отнеслись к случившемуся? К вывернутой лампочке и разрезанной ширме? Для вас это означает продолжение той жизни, когда вы ложились спать со страхом?
— Да. Я чувствую себя так, как будто снова завязываю дверь шнурком. Плету веревки.
— И это было хуже всего, верно? Страх?
Кельда сама удивилась тому, что задала такой вопрос, удивилась своему искреннему желанию знать ответ.
— Хуже всего? — Том показал пальцем в небо. — Задавать этот вопрос — все равно что спрашивать, какая часть ночи темнее. Черное и есть черное.
В уголке глаза задрожала слезинка, и Кельда отвернулась.
— Я что-то не так сказал? Чем-то вас расстроил?
Она вздохнула:
— Нет. Извините. Просто то, что вы сказали, напомнило мне кое-что.
Кельда Думала о Джонс. О ее страхах.
— Вы очень красивы.
Она качнула головой, отказываясь от комплимента. Кельде не хотелось признаваться в том, что она все еще воспринимает его как заключенного, и его лесть звучала для нее брошенным из-за решетки проклятием.