— Врешь?
— Когда я тебе врал, скажи, пожалуйста? — обиделся Мамкин. — За что купил, за то и продаю.
Петр сразу помрачнел. Если бы Тоню увидели с кем-нибудь другим, он бы не принял это близко к сердцу. Но то был Никита Бадейкин, его старый недруг, бывший друг Тони…
— Веселые, говоришь, были? — спросил Петр после длительного молчания.
— Веселые, все смеялись, — подтвердил Мамкин. — Он рассказывал, она смеялась и на него глядела.
— Так, — тяжело уронил Петр и опустил голову.
То, что он рассказал, совпало с собственными сомнениями Петра. Не зря Тоня в последнее время стала холодно и нетерпимо относиться к нему. Конечно, Мамкину не во всем можно верить, но Мамкин, при всех его грехах, был необходимым Петру. И выпить любил и польстить умел, да и дело свое знал в совершенстве. Что у него есть, того не отнимешь. Когда картину гнал Мамкин, Петр был спокоен: все шло хорошо, от зрителей жалоб не поступало. Правда, Мамкин раза два приходил на работу крепко выпивши. Один раз Петр отчитал его. Во второй раз сделал вид, будто ничего не видел и ничего не знает: накануне он был у Мамкина на именинах. Уважал Петр киномеханика еще и за то, что тот всегда держал его в курсе всех событий, которые происходили в кинотеатре в отсутствии директора. Одному Петру за всем не усмотреть бы.
Однажды Мамкин сказал, что кассирша, по всей вероятности, разные манипуляции с билетами проделывает. К ней, по совести сказать, и Петр не питал особого доверия. Он постращал кассиршу судом и под каким-то незначительным предлогом уволил. Она клялась и божилась, что все это поклеп, но Петр ей не поверил.
— Ловкая, бестия! — резюмировал Мамкин и на другой день привел смазливую толстушку, которая и стала кассиром. Уволили и билетершу Марью. На ее место Мамкин где-то выкопал сухопарую женщину с помятым, по-мужски грубым лицом, с невыразительными, блеклыми, как выцветший синий ситец, глазами. Петру она не понравилась, и он сдался лишь после неоднократных просьб киномеханика. Марью по распоряжению горисполкома пришлось восстановить, и Петр без сожаления рассчитал ту сухопарую, которой почему-то побаивался.
…Петр незаметно для себя добрел до кинотеатра. В кабинете он сел в кресло и никак не мог отделаться от душевной пустоты и чувства одиночества. С плаща, который висел в углу, на пол стекала вода, в окно барабанил дождь, за дверями шумела детвора, которой и дождь не помешал прийти в кино.
Слыша их голоса, Петр вспомнил детство. Особенно ярко предстала в памяти первая майская демонстрация, на которой он был с отцом. Отец — большой, широкоплечий — взял в свою широкую шершавую ладонь руку Петра, и так они шли через весь город. С отцом то и дело здоровались встречные — весь город знал красного партизана Алексея Силыча, мастера-литейщика.