— Да, «Милейшая душа» — прекрасное название, — кивнула Клеманс.
— Она легко находит названия для своих произведений, — добавил я. — А вам как? Нравится?
— Очень, — заулыбалась вдова Леон. — Оно в чем-то созвучно с кличкой, на которую отзывалась моя коза… Хорошая была коза и молока давала много, но с возрастом мой желудок стал бунтовать, и мне пришлось от молока отказаться, хотя на вкус оно мне и нравилось. Я подарила ее одному из соседей, он частенько оказывает мне кое-какие услуги…
— Какого же рода услуги? — простодушно, с самым невинным видом осведомилась Клеманс.
Вдова Леон в ответ только прикрыла глаза.
Уже рассвело. Нам не терпелось увидеть улицу, на которой стоял «Золотой орех», ведь мы подъехали к нему поздно ночью, да и вообще нам хотелось посмотреть, как выглядит селение, которое мы избрали в качестве глухой, Богом забытой деревушки, хотя оно на самом деле, может быть, и не было таковым. Из-под двери тянуло каким-то странноватым, на мой взгляд, запахом, я бы сказал, что то был запах кремня, из которого только что высекли искру, смешанный с запахом плюща.
— Я очень рада, что вы заехали ко мне и что я вас все-таки приняла. Знаете, это происшествие даже могло бы подвигнуть меня на то, чтобы вновь открыть гостиницу, по крайней мере оно пробудило во мне такое желание, но я в своей жизни уже потрудилась достаточно, наработалась досыта. Чтобы в конце концов тебе попались такие постояльцы, как вы, надо принять столько других, гораздо менее приличных и порядочных! Вы себе даже и не представляете! Останавливаясь в маленькой гостинице, люди почему-то воображают, что им все позволено, они задирают нос, важничают, ко всему придираются, никогда ничем не бывают довольны… Скупы до ужаса, настоящие скряги, да к тому же еще и грязнули с вонючими ногами. Я не хочу их больше видеть.
— А вам не скучно? Не тоскливо?
— Да с чего мне скучать и тосковать? Я не одна, меня всегда окружают тени тех, кто покинул меня. Прежде всего это Парфе, само олицетворение любви; потом — дядюшка, воплощение всяческих страхов, опасений и отрицаний мерзостей жизни; а также тень моего далекого предка конюха короля Наварры, и он для меня является олицетворением приспособляемости к жизни. Говорили, он был столь предан королю Генриху, что чистил его коня мелом, дабы лошадиная шкура прямо-таки сияла белизной. Ну можно ли лучше служить своему господину? Можно ли более ловко выслуживаться? — Она коротко нам поклонилась и закрыла дверь.
— Вот персонаж, с которым бы мне хотелось почаще встречаться в своих книгах, — сказала мне Клеманс. — Она принадлежит к тому сорту людей, что спускаются по ступенькам лестницы вниз, к земле, к грубой прозе жизни, в то время как я склонна всегда подниматься вверх и витать в облаках. От нее исходят простые, но такие живые флюиды, от нее пахнет, нет, не пахнет, а буквально несет грубой, еще не обработанной овечьей шерстью и скисшим молоком.