— Поди ты прочь!.. Что тут торчишь все? — говорит отец Володе, который очень близко сел к нему.
Володя подвинулся; потом, посидев немного, поднялся со стула и направился к двери.
— Куда? — остановил его отец.
— В ту комнату, папенька...
— Зачем?
— Так.
— Шалить?.. Сиди здесь.
Володя садится к столу с стесненным сердцем.
— Зачем ногами болтаешь? — кричит ему отец. — Тебе говорили, что это нехорошо?
Мальчик оправляется.
— Володя! — слышно из другой комнаты.
— Вон мать зовет, поди, — говорит отец.
Володя уходит с радостью и твердым намерением избежать встречи с отцом до самого ужина.
Игнат Васильич сознает между тем, что попусту придирался, и в его душе является смесь и борение разных чувств — и грусти, и досады, и недовольства собою, и совестно ему, и сам он понять не может, что с ним делается. Все его беспокоит и раздражает, а Федя, как нарочно, начинает скрипеть дверью, чего отец терпеть не мог и в добром расположении духа.
— Что я тебе тысячу раз говорил, а? — спрашивает он сына.
Тот молчит.
— Говори же!
Молчит.
— Ты умеешь говорить?
Молчит.
— Я ж тебя заставлю отвечать, каналья этакая!.. Встань в угол!
Федя ни с места.
— Ну!
Мальчик, потупясь в землю, медленно подвигается к углу.
— Стой до тех пор, — говорит отец внушительно и с расстановкою, — пока не скажешь, за что поставлен.
— Не знаю! — говорит жалобно Федя.
— Феденька! — вмешивается Надя, — скажи, что скрипел дверью, и проси у папаши прощенья.
— Не хочу, — шепчет упрямец.
— Не тронь его, Надя, — он упрям.
— Ну да, упрям!
— Молчи, каналья!
Игнат Васильич подходит к окну и начинает барабанить по стеклу пальцами. Сын опять начинает ворчать под нос себе:
— И поиграть нельзя... все запрещают... все худо...
— Вот я тебя, грубиян, не велю к тетке брать...
— И не нуждаюся...
— Я тебе уши выдеру...
После этого Федя перестает говорить. Чувства беспокойства и недовольства собою еще выше поднимаются в душе Дорогова. Он думает о сыне: «Откуда в нем это упорство? в кого он такой уродился? Боже мой, заботишься о них, растишь, а вот какая благодарность!» На сердце его становилось горько-горько. А, очевидно, Федя уродился в него же, поддаваясь не влиянию наставлений и наказаний, а примера в поступках отца. Мальчик, видя постоянные противоречия, привык полагаться на себя и решение свое считать последним. Он инстинктивно растил свое: «мне досадно» и «мне так хочется» и редко мог воздержаться, чтобы не отвечать на выговор отцовский заунывным тоном какую-нибудь грубость. Так во всяком семействе можно наблюдать ту силу, которая в разных его членах создает одинаковые свойства, по законам отражения от одного лица на другое.