Гимназист заглянул в комнату.
— Что ж ты не занимаешься своим делом? — спросил его отец.
— Я приготовил уроки.
— Что ж, уроки только?
— Я...
— Я, я, я! Затвердил одно!.. Экие упрямые у меня уродились, прости господи!.. На-ко вот книгу, прочитай эти пять листов... Он только для учителя готовит! — а ты для себя учись!
Отец долго говорил на эту тему, так долго, что гимназист рад-радехонек был, когда получил из отцовских рук книгу и дождался времени уйти вон. Отцу еще хуже. Он начинает ходить из угла в угол, ходит долго и тревожно, нахмурившись, как туча.
— Папаша, — говорит, глядя на пол, Федя.
— Ага! — отвечает отец злорадостно. — Что? надоело в углу стоять?
Как только сказал отец «ага», Федя опять не может говорить, точно ему заперли рот на замок.
— Что ты хотел сказать?
Ничего не может сказать мальчик.
— Постой же еще! — говорит отец с упорством и злостью.
Федя хочет сказать, но не может; ему стыдно.
— Ви... но... ват! — наконец произнес он с усилием.
— В чем же ты виноват?
У Феди слезы на глазах.
— Ну, объясни толково...
— Скр... ри... пе... л, — отвечает ребенок, всхлипывая.
— Зачем ты скрипел?
— Не... зна... ю.
— Тебе запрещено было?
— Запре... ще... но...
Ребенок разрыдался.
— Слезы!.. слезы!.. — сказал с тоской Игнат Васильич. — Ох ты, господи! (Сильное удушье слышалось в этом отцовском «ох».) Ну, полно тебе, перестань, — говорил он смягченным, но все еще суровым голосом. — Ну поди, Федя, к матери, поди к ней.
Федя постоял и помялся немного, отер кулачонком слезы и потом пошел к матери.
— Дети, дети! — глубоко вздохнув, проговорил Игнат Васильич. — Ничего-то не понимают они, только отца сердят, а отец для них как вол работает...
— Вы, папаша, не волнуйтесь, — говорит Надя.
— Обуть, одеть, накормить всех надобно, выучить и к местам пристроить, а какая благодарность...
Проходит несколько мучительных минут. Дорогов хочет заняться газетой, но не может. Все его сердит и раздражает.
— Антонелли, Кавур, Виктор-Эммануил, — ворчит он, пробегая газету, — а пропадай они совсем — мне-то что до них за дело? Вот честное слово, провались Италия сквозь землю, я и не поморщусь. (Говорит он это, а между тем вчера интересовался политикой и завтра будет интересоваться ею.) Это что? критика?.. Ну ее к бесу... (Он перевертывает лист.) Тут что? «О дороговизне квартир»... Вот чепуху-то разводят; ничего не смыслят, а все-таки пишут. — «Пожары». (О пожарах он прочитал внимательно.) Так и есть, причина неизвестна, — сказал он, причем в его голове шевельнулись злые и довольно либеральные для его чина мысли. — «Самоубийство», — читал он далее. — Болван какой-то повесился; отодрать бы его хорошенько. (Но тут и сам он смекнул, что мертвых драть нечего.) — «Откармливание свиней»... «О мостовых»... «Несчастье от кринолина»... «Пригон скота»... — Пишите себе на здоровье! О свиньях пишет, и то гуманность упомянет; повесится какое-нибудь животное, и тут о прогрессе скажут... Литераторы!.. Экие газеты у нас!.. Эту еще почтенный и ученый человек издает, семьянин, свой дом имеет, и все-то там, говорят, живут писатели. Ну к чему ты, Надя, дала мне газету?