– Я сказал, фанеру к осмотру, – негромко повторил Силиян.
У Юлдашева тряслись губы, но он покорно, немного кособочась, выпрямился и развернул плечи, подставляя грудь. Силиян с подчёркнутой деловитостью выровнял свою жертву, аккуратно прицелился и пробил в центр груди, с такой силой, что карась грохнулся спиной об палубу. Годки, лениво наблюдавшие за происходящим, одобрительно закивали:
– Вырубил карася!
«Пробивать фанеру» – один из излюбленных «годковских» приёмов. Он почти не оставлял видимых следов побоев. Дело в том, что за явные следы так называемых «неуставных отношений»: синяк, рассеченную бровь или сломанную челюсть можно почти гарантированно поиметь проблемы со стороны Большого Зама. Ходили слухи, что одного годка с нашего корабля за сломанную карасю челюсть даже на два года в дисбат (дисциплинарный батальон) определили. А срок в дисбате в зачет службы не идёт. Тому потом остаток дослуживать пришлось. Поэтому годки и навострились маскироваться – бить не в челюсть, а в «фанеру». От частых экзекуций грудь карася, приобретала иссиня-желтый синячный цвет и болела так, что иногда думалось: лучше бы уж в челюсть били…
Силиян с интересом разглядывал корчившегося на палубе Юлдашева, как вдруг заметил меня, занесшего ногу на первую балясину трапа.
– Стоять, дух! Ходи сюда.
Внутри у меня всё ёкнуло. Я неуверенно сделал несколько шагов навстречу Силияну.
– Короче, Федя, этот Ялда мутный по жизни, – Силиян кивнул в сторону лежавшего на палубе карася и положил мне на плечо руку, – а ты, я вижу, шарящий дух. Я эту шрапнель жрать уже не могу – не лезет… Дуй в гарсунку, там, я слышал, кадетам макароны дают. Возьмешь. Скажи: для меня. И не дай бог, падла, залетишь…
Силиян мог этого и не говорить. Я и сам знал: лучше не залетать.
В гарсунке, кухне для офицеров (по нашему, «кадетов»), работали «караси», отслужившие только на шесть месяцев больше, чем я. Этих шести месяцев было им, однако, достаточно, чтобы смотреть на меня с полным презрением; но далеко не достаточно, чтобы игнорировать Силияна, чьё имя, дважды употребленное мной всуе, произвело на гарсунщиков ожидаемый эффект. Нас, посыльных за офицерской хавкой, они воспринимали как личных врагов. За разбазаривание офицерских харчей им те могли голову оторвать. Но это было бы ничто по сравнению с праведным гневом голодного Силияна. Обреченно озираясь по сторонам, они бросили в протянутый мной полиэтиленовый пакет несколько шлепков тёплых слипшихся макарон.
– Ну, карась, смотри, не дай бог, сука, залетишь…
Они тоже могли этого не говорить. Оглядываясь по сторонам, я двинулся в обратный путь. Этот путь я нашёл бы с завязанными глазами: коридор, трап наверх, тамбур, верхняя палуба, трап вниз и – наш кубрик. Секунд сорок, не больше. Я зажал в руке мягкий тёплый пакет и со всех ног бросился по коридору прочь от гарсунки. Я взлетел по трапу наверх, распахнул броняшку (дверь), ведущую в тамбур, и… уткнулся лицом в несущую чесноком рожу Большого Зама. У него особенно была развита присущая всем политработникам способность появляться в ненужном месте в ненужное время.