. Но для Гумилева, одного из создателей акмеистической теории, с Коневским было связано общесимволистское предание о нем как образце поэта, которое следовало развенчать. В то же время в концепциях слова у двух поэтов есть как совпадения, так и отчетливые различия. Вряд ли Гумилев мог бы по сути и всерьез оспорить то из «Мыслей и замечаний» Коневского, которое так и озаглавлено «Слово», но само стремление сделать слово предметом, изобретенным «прорицателями, вещунами и чародеями»
[857], для Гумилева должно было выглядеть профанацией того слова, что «осиянно <...> средь людских тревог»
[858]. И в не опубликованной при жизни эпиграмме он перевел «нецеломудренность» символистских попыток мистического постижения мира в самый буквальный план, тем более оскорбительный для памяти Коневского, что он был одним из защитников аскетического идеала в жизни, полемизируя по этому поводу с В.В. Розановым
[859]. Но здесь мы уже вступаем в область предположений, поскольку статья Коневского не была опубликована и даже не упоминалась в списке его работ, оставшихся за пределами собрания сочинений, а биографические подробности той легенды о поэте, которую знал Гумилев, нам не известны доподлинно.
7. Мандельштам и Ходасевич: неявные оценки и их следствия
Известно, что в системе литературных воззрений В.Ф. Ходасевича творчество Мандельштама не занимало сколько-нибудь значительного места, хотя он рецензировал несколько книг своего младшего современника[860]. Однако, как нам представляется, при обращении к известным оценкам следовало бы учитывать несколько дополнительных источников.
В письме к С.Я. Парнок от 22 июля 1916 г. Ходасевич писал: «Знаете ли? — Мандельштам не умен, Ваша правда»[861], а несколькими днями ранее — жене: «Мандельштам дурень: София Яковлевна права. ПРОСТО глуп. Без всяких особенностей»[862]. Очевидно, в этих письмах он договаривал те слова, которые были не сказаны, но вполне ощутимы в рецензии на «Камень» 1916 года[863].
Однако, как нам представляется, эта оценка имеет значение и более общее, относится к тому, что представлялось Ходасевичу принципиально отличающим его поэзию от творчества Мандельштама. В воспоминаниях «Блок и Гумилев», рассказывая об одном из заседаний второго (или, по другой нумерации, третьего) «Цеха поэтов», Ходасевич так оценивал прозвучавшие на заседании отрывки из поэморомана С. Нельдихена «Праздник»: «В сущности, это были стихотворения в прозе. По-своему они были даже восхитительны: той игривою глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот «я», от имени которого изъяснялся Нельдихен, являл собою образчик отборного и законченного дурака, притом — дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного»