И как раньше Печерин сквозь жестокое безобразие и ложь царской России провидел сияние денницы, возвещающей восходящее солнце, так и Блок среди Ванек и Петек, пьяных, с физиономией дурацкой и красным флагом, вооруженных австрийскими винтовками, разглядел их невидимого и невредимого вождя в белом венчике из роз,— поэтический вздох, зародившийся в келье старинного инока Филофея о том, что Христос наш, русский... Что Россия — это Христос.
Согласимся, что это не более как религиозно-поэтический образ, но он осмысливает для простого ненаучного сознания октябрьскую революцию в судьбе России. Россия — Христос, распятый и воскресающий в новом теле и с новым именем, это был символ октябрьской революции для поэтического воззрения Александра Блока. Для него смерть России — живая смерть, путем Христа и путем зерна. Она — смерть для будущего урожая...
Эти религиозные и поэтические мечтания об историческом подвиге России, эти вздохи сердца подтверждает и подкрепляет голос, идущий от холодных наблюдений ума, от человека, который прославил себя скептиком и отрицателем по отношению к России, за что был объявлен сумасшедшим.
Его голос прозвучал, как похоронный колокол:
«Прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего для России вовсе нет».
И одновременно Чаадаев сознательно и убежденно уверял еще в 1834 или 1835 году (до появления в печати знаменитого «Философического письма»), что, по его мнению, России суждена великая духовная будущность: она должна разрешить некогда все вопросы, о которых спорит Европа.
И в другое время Чаадаев повторял: «Я твердо убежден, что мы призваны разрешить большую часть проблем социального строя, завершить большую часть идей, возникших в старом обществе, и произнести приговор в самых важных вопросах, занимающих человечество».
Но если удел России имеет такое важное значение, то как понимать, что будущего для России вовсе нет...
Это значит, что нету будущего для России как особого государства среди других государств, связанных своими узкими интересами и традициями. Что Россия как чисто национальная, самобытная, замкнутая в своих интересах и в своем величии империя существовать не может, так как не имеет для этих целей никакой опоры внутри себя, ни материальной, ни духовной. Ее действительные задачи — шире ее границ и глубже ее узко национальных интересов. Она или погибнет, или развалится, как здание, построенное на песке, или в самой этой своей гибели разрешит все вопросы, о которых спорит Европа.
Чаадаев не верил в будущее великодержавной, империалистической, неделимой России, владычицы шестой части суши и сотни народностей. И здесь его неверие, на второй ступени двадцатого века, оправдалось. Оправдывается и его вера. Именно в том смысле, как сказал после него Достоевский, что «наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силою братства и братского стремления нашего к воссоединению людей».