Во-вторых, это касается самого предмета разговора. Кондратьев был далек от какой бы то ни было науки о стихе, пусть даже самой прикладной. 11 апреля 1906 г. он с нескрываемым удивлением сообщал Брюсову: «Как ни грустно, но следует признаться, глубокоуважаемый Валерий Яковлевич, что я лишь 7 апреля, получив Ваше письмо, узнал о существовании ассонансов. Я обращал и раньше внимание на то, что некоторые поэты употребляют не вполне точные рифмы, но названия этих созвучий не знал. Спасибо за науку»[923]. Это вполне могло бы остаться фактом его биографии и не интересовать нас, если бы не публичное выступление, вызвавшее такую резкую протестующую реакцию Иванова. И тут следует прямо сказать, что Кондратьев проявил совершенно непростительное для него невежество. Как известно, он был пылким почитателем А.К. Толстого, автором ценной книжки о его биографии и творчестве и считал себя если не продолжателем, то, во всяком случае, глубоким знатоком его творческих принципов. Однако изложенная Кондратьевым фантастическая теория «семитической рифмы» на деле оказывается несколько трансформированным представлением А.К. Толстого о принципах сильной редукции заударных гласных в рифме. В известном письме к Б.М. Маркевичу от 4 февраля 1859 года он говорил: «Гласные, которые оканчивают рифму — когда нет на них ударения — по-моему, совершенно безразличны, никакого значения не имеют. Одни согласные считаются и составляют рифму. Безмолвно и волны рифмуют, по-моему, гораздо лучше, чем шалость и младость, чем грузно и дружно — где гласные совершенно соблюдены. Мне кажется, что только малоопытное ухо может требовать гласную — и оно требует этого только потому, что делает уступки — зрению. Я могу ошибаться, но это у меня интимное чувство — последствие моей эвфонической организации, и вы знаете, насколько у меня требовательно ухо»[924]. Конечно, у Кондратьева речь идет о примерах более резких, получивших название рифмы неравносложной, но в обоих случаях совершенно ясно, что и то и другое определяется редуцированием заударных гласных в рифме, теряющих свою индивидуальную окраску, а в предельном случае могущих и вовсе «проглатываться».
Наконец, и утверждение Иванова о том, что именно поддержка Ивановым евреев стала причиной получения им кафедры на Высших женских курсах Раева, опровергается чисто хронологически. Иванов получил извещение о своем избрании преподавателем Высших женских историко-литературных курсов Н.П.Раева из письма их основателя и директора от 22 мая 1910 года[925]. Мы точно не знаем, какова была его должность в административной номенклатуре, но для знакомых Иванова уже это означало получение им профессорской кафедры. Так, 29 июня того же 1910 года ему писал В.В. Бородаевский: «Поздравляю тебя от души с профессорской кафедрой»