Если этого не произошло, то лишь по чистой случайности.
Повтори они этот номер десять раз, все десять раз он должен был бы плохо кончиться.
Человек, который не видел, кто на него напал, вырывался, выскальзывал из захвата как угорь. Несмотря на то что голова у него была зажата, он извивался всем телом с такой гибкостью, что в данных обстоятельствах она казалась прямо-таки нечеловеческой.
Мегрэ отнюдь не собирался задушить его. Он просто попытался удержать его, упираясь носком в последнюю сваю.
Это и мешало обоим свалиться в воду.
Человек сопротивлялся недолго. Это была лишь непроизвольная защитная реакция зверя.
Лишь только прошел первый шок и человек узнал Мегрэ, чья голова находилась на уровне его лица, как он затих.
Он прикрыл веки в знак того, что сдается, и, когда Мегрэ освободил ему горло, неопределенно кивнул на волнующуюся массу воды и срывающимся голосом выдохнул:
— Осторожно…
— Давайте побеседуем, Ханс Йохансон, — предложил Мегрэ, держась руками за липкие водоросли, которые забивались ему под ногти.
Потом он рассказывал, что в этот самый момент собеседник мог одним ударом ноги отправить его барахтаться в море.
Это было секундным делом, но Йохансон, который пристроился на корточках около первой сваи, не воспользовался этой возможностью.
Так же чистосердечно Мегрэ признавался и в том, что в какой-то момент сам должен был ухватиться за ногу задержанного, чтобы взобраться на скалу.
Затем оба молча пустились в обратный путь. Начался прилив. Берег был всего в нескольких шагах, но из-за лужи, которая недавно доставила комиссару столько хлопот и стала с тех пор только глубже, они не могли добраться до суши.
Латыш первым ступил в воду, метра через три он поскользнулся, грохнулся в грязь и встал, отплевываясь, — вода доходила ему теперь до пояса.
Мегрэ двинулся за ним. Был момент, когда комиссар зажмурился: ему показалось, что тело его оседает под собственной тяжестью, перестает слушаться. Выбрались на каменистый берег они совершенно мокрые, вода с одежды бежала ручьями.
— Она заговорила? — спросил Латыш безжизненным голосом, в котором не было ничего, что может привязывать человека к земле.
Мегрэ имел право на ложь. Он предпочел признаться:
— Она ничего не сказала. Но я и так знаю.
Оставаться на берегу было невозможно. Под порывами ветра их одежда превратилась в ледяной компресс. Латыш первый застучал зубами. При неясном свете луны Мегрэ заметил, что у задержанного посинели губы.
Он был без усов. На Мегрэ смотрело нервное лицо Федора Юровича, псковского мальчугана, пожирающего взглядом своего брата. Но теперь в его беспокойных серых глазах появилось новое неуловимо жестокое выражение.