Возможно, будет преувеличением утверждать, что между полицией и теми, у кого ей поручено добиться признания, часто возникают сердечные отношения.
Однако почти всегда между полицейским и преступником, если, конечно, он не тупое животное, устанавливается нечто вроде близости. Это происходит оттого, что в течение недель, а иногда и месяцев полицейский и преступник заняты только друг другом.
Следователь делает все, чтобы как можно глубже проникнуть в прошлое обвиняемого, пытается восстановить ход его мыслей, предвидеть любую возможную реакцию.
И тот и другой рискуют в этом поединке собственной шкурой.
И когда они наконец встречаются, то обстоятельства этой встречи достаточно драматичны, чтобы думать о сохранении того вежливого безразличия, которое преобладает в отношениях между людьми в повседневной жизни.
Известны полицейские, которые, с большим трудом арестовав преступника, до такой степени проникались к нему симпатией, что навещали его в тюрьме, морально поддерживали до самого эшафота.
Это отчасти может объяснить отношения, которые возникли между двумя людьми, оказавшимися в одной комнате гостиницы. Хозяин принес им топившуюся древесным углем переносную печку, на которой теперь посвистывал чайник Рядом с ней, между двумя стаканами и сахарницей, возвышалась бутылка рома.
Обоим было холодно. Закутавшись в позаимствованные халаты, они склонились над печкой, слишком маленькой для того, чтобы они могли согреться.
В их позах была та полковая, солдатская непринужденность, что возникает только между людьми, для которых на время перестают существовать социальные условности.
Может быть, им просто было холодно? Или, что более вероятно, на них обоих одновременно навалилась усталость?
Все было кончено. Им не надо было говорить об этом — все было ясно и так.
И теперь, добравшись каждый до своего стула, они протягивали к чайнику руки, затуманенным взором разглядывая синюю эмалированную печку, которая представлялась им символом их воссоединения.
Латыш первым потянулся к бутылке и начал уверенно готовить грог.
Отпив несколько глотков, Мегрэ спросил:
— Вы хотели ее убить?
Ответ прозвучал сразу же и был столь же естествен:
— Я не смог.
Но тут лицо Латыша стало подергиваться от нервного тика, который, вероятно, постоянно мучил его.
Он быстро моргал, рот перекашивало то в одну, то в другую сторону, ноздри то втягивались, то раздувались.
Волевое и умное лицо Петерса как бы расплывалось.
Перед Мегрэ снова стало возникать лицо русского бродяги с расшатанными нервами, на которого комиссар старался не обращать внимания.