Потом был и совсем иной сон — сон весенний. В школе еще шли занятия, но в парке уже цвела акация, ее сдобные кремовые соцветия источали такой волнующий запах, что Зуев однажды услышал его в глубине океана. Да так остро, так основательно, что проснулся и долго не мог вспомнить, где он. Лодка, слегка вздрагивая, с утробно-ноющим гудом влезала в плотные водяные пласты, горел над головой ночник. Во сне запах акации органично сплетался с едва уловимой вибрацией переборки. Нарастала вибрация, нарастал и запах акации. Зуев осмыслил эту взаимосвязь только за завтраком. За столом в тесной кают-компании он рассказал о своем сне замполиту и медику, но никто из офицеров не поверил тому, что запах может присниться…
Та весна пахла не только акацией. Запах все еще холодной воды долетал от Москвы-реки вместе с теплыми вздохами ветра, когда они с Любой, качаясь в люльке, медленно, во много приемов, поднимались над парком, пока колесо обозрения не загрузили полностью. Кабинка, люлька, вагончик, зыбка, гондола, качалка — всяк называл по-своему это сооружение, которое на полминуты замерло на своей самой высокой точке. Весь парк был на виду и показался совсем маленьким. Москва-река снова дохнула на них зимним арбузным холодком. Шум великого города, растекавшегося в разные стороны неизвестно куда, завораживал их, усыпляя одни чувства и пробуждая другие. Люба ладошкой прикрыла зуевские глаза: «Слава, загадай что-нибудь!». Он не успел ничего ни загадать, ни подумать, колесо двинулось и пошло, вначале тихо, потом быстрее. Он взял ее ладошку и осторожно переложил с глаз на свои губы и затем долго не отдавал, она убрала руку только после целого оборота.
Колесо обозрения…
Оно медленно крутилось, но больше стояло на месте, когда Зуев катал Любу на лодке в парковых прудах, где крякали почти домашние утки и на берегу сидели старые женщины, думавшие не столько о будущем, сколько о прошлом. А девчонки, катаясь на лодках, еще сидели тогда не иначе как со сдвинутыми коленками. Хотя длина сарафанов уже стремительно сокращалась, и белые танцы смело внедрялись в беззащитный и неустойчивый молодежный быт.
Какая жалость, у счастливого Зуева так и не произошло первого поцелуя. Подснежники, которые он по одному собирал для Любы, тогда, в следующем апреле, около дачи Зинаиды Витальевны, ничем почему-то не пахли. Но дело было не в этом, а в том, что они запоздали и были здесь не нужны. Уже в том апреле на этой даче царил дух Медведева. Зуев и Бриш служили лишь контрастной средой.
Лето промчалось вместе с ворчливыми и почему-то слишком частыми в тот год грозами, а осенью Зуев был уже далеко от Москвы. Он стал курсантом училища, но первые военные сны, как дым, исчезали вместе с командой «Подъем!». Они тогда просто не запоминались.