Но Люба прерывает его:
— Я же ничего не говорю о твоих знакомых! А почему ты…
— Стоп, стоп, стоп, дорогая! Так мы ни до чего не договоримся.
— А до чего ты хочешь договориться? Я уже не имею права выбирать даже подруг, у меня вообще нет знакомых, у меня нет даже своего мнения!
В голосе жены нет ожидания ответа… Медведев поражен ее внезапно вспыхнувшей агрессивностью.
Это было действительно что-то совершенно новое, никогда так бездумно не бросала она слова, никогда так резко не кидала волосы на плечо. Чувство, похожее на чувство безбилетного пассажира, все нарастало и нарастало, он с недоумением и болью глядел на жену.
— Что плохого она тебе сделала? — движение бровей и ее голос выражали мужскую решительность, делали ее лицо некрасивым. Люба говорила и говорила, не глядя на него, не дожидаясь того, что скажет он, не желая вникать в его состояние и словно боясь, что остановится и не скажет всего.
— Да что с тобой? — спросил он, когда она наконец выдохлась.
— Со мной? Ничего! Это тебя надо спросить, что со мной, ведь это ты предсказываешь события…
Он понял теперь, что злоба, рожденная в ней чем-то посторонним, ему не известным, покоряла ее все больше. Подобно гриппозным вирусам, заражающим кровь, злоба эта захватывала в ее душе все новые пространства. Его «предсказывание событий» имело только добродушный интимно-домашний шуточный смысл, других смыслов тут не было. И эта ее крайность, ее злая беспомощность в стремлении сделать ему плохо раздавили его.
Да, это была уже подлинная беда, разочарование в ней, хотя он все еще и не верил в это. Разверзшаяся пропасть между его женой Любой и Любой другой, этой глупой, этой злой и жалкой женщиной, стремительно вырастала во всесветную катастрофу…
— А я повторяю: я выгоню эту б… за порог, если она хоть раз появится тут!
— Интересно, за что ты так ее ненавидишь? Эту женщину?
— Женщина, не желающая иметь детей, вовсе не женщина…
— Женщина прежде всего человек!
— А кто сказал, что она зверь? — Медведев чувствовал, что все хуже владеет собой, и оттого злился все сильнее. — Именно потому, что она человек, она и обязана быть женщиной.
— Стирать пеленки и чистить картошку?
— А ты что? Предлагаешь не стирать?
Он вдруг замолчал. С прежней мальчишеской легкостью прошел в свою комнату, бросил свое массивное тело в отцовское кресло. Он сидел в позе Островского, запечатленного в памятнике неприкаянно сидящим около театральных подъездов. Любе хотелось бежать следом, забраться к Медведеву на колени, чтобы исчезла эта раздирающая душу тревога, чтобы все снова стало как прежде. Вместо этого она молча вымыла посуду и, разжигая чувство обиды, начала одеваться, схватила сумку, не показавшись Медведеву, хлопнула дверью.