— Вить он нас оскорбил, подлец! Взять его, сукиного сына!
— Взя-ать…
— Арестовать!
— Держи-и-те его!
Но догнать, арестовать фронтовика что-то никто не решился, погорячились старики, покричали и мало-помалу успокоились.
К вечеру этого же дня была поставлена на голосование резолюция, в заключительной части которой говорилось:
«…восстановить забайкальское казачество, сохранить историческое и почетное звание казака. Вступить во Всероссийский союз казачьих войск».
Резолюцию приняли подавляющим большинством голосов. Но даже и среди стариков нашлись такие, что не голосовали за казачество.
Глядя на них, Савва Саввич осуждающе качал головой, бубнил сквозь зубы: «С-сукины дети, мерзавцы! Плетей бы вам всыпать, окаянные перевертыши, плетей!»
К вечеру, после окончания первого дня работы съезда, многие делегаты разбрелись по городу: кто к родне, кто к знакомым, к сослуживцам бывшим. В комнате, где поселился Савва Саввич, осталось человек десять стариков. Радехонькие, что на съезде получилось так, как они хотели, деды развязали языки: вспоминали выступления ораторов, ругали фронтовиков, хвалили генерала Зимина и уже прочили его в наказные атаманы.
За разговорами время незаметно подвинулось к ужину. Один из них приволок откуда-то ведро кипятку, поставил его на большой стол, стоявший посредине комнаты. Старик Морозов высыпал в кипяток пригоршню толченой чаги, забелил его сметаной и шутливо пригласил стариков:
— Пожалуйте, гостюшки дорогие, к нашему котлу-тагану кушать.
Старики начали усаживаться вокруг стола, развязывать свои мешки. Люди подобрались все справные, зажиточные. Зная, как плохо теперь с питанием в Чите, харчишками запаслись из дому. На столе вмиг появились и вареные яйца, и холодная баранина, и свежепросоленные огурцы, и пироги с начинкой из свежих карасей, а также чайная посуда: эмалированные кружки, деревянные, выдолбленные из березового корня чашки, стаканы из обрезанных шпагатом бутылок.
— Беда ноне с посудою… — Медвежковатый, пегобородый батареец, судя по его красным лампасам, достал из мешка фаянсовый стакан, расколотый пополам и крепко опоясанный берестяным обручком. Вытирая его кушаком, продолжал сетовать — Раньше в Чите-то, бывалоча, зайдешь в магазин — глаза разбегутся; чего только там не было, господи боже мой, рази што птичьего молока.
— И не говори, сват, — с живостью подхватил словоохотливый Морозов, — все куда-то провалилось.
— Война эта проклятая всему причиной. Даже спичек не стало в лавках-то, а про чай и спрашивать нечего, забыли, как он и пахнет.
— У старухи моей по первости-то голова болела без чаю, а потом как навалилась на чагу — и приобвыкла, даже хвалит.