У меня внутри полыхает гнев. Даже сейчас, даже в такую минуту он смотрит на меня свысока и поучает. Я не могу понять, что я в нем вообще когда-то находил.
— Я тебя прошу, — говорю я, стараясь не поддаваться растущей неприязни. — Скажи, что я могу сделать, чтобы положить конец этому безумию. Я сделаю все, что ты хочешь.
— Я хочу, чтобы ты пошел к сержанту Клейтону и сказал ему, что Милтон пристрелил того мальчика вполне хладнокровно. Если, конечно, ты это всерьез. И заодно скажи ему, что знаешь об убийстве Вульфа.
— Но Милтона уже нет, — упираюсь я. — И Вульфа тоже. Какой тогда смысл?
— Я так и думал, что ты не захочешь.
— Но это же ничего не значит, — говорю я. — Это ничего не даст.
— Ты понимаешь, как это смешно, а?
Я гляжу на него, качая головой. Он, кажется, твердо решил не продолжать, пока я об этом не попрошу.
— Что именно? — спрашиваю я наконец. Слова вырываются торопливо, скомканно.
— Что меня расстреляют как труса, а ты будешь дальше жить как трус.
Я встаю и отхожу от него как можно дальше — в самый дальний угол.
— Ты просто хочешь сделать мне больно, — говорю я.
— Да? А я думал, что хочу говорить с тобой начистоту.
— Неужели обязательно быть таким жестоким? — спрашиваю я еще тише.
— Меня этому тут научили. И тебя тоже, просто ты этого не осознаешь.
— Но ведь немцы тоже стараются нас убить, — протестую я. — Ты был в окопах. Мимо тебя свистели пули. Ты ползал по ничьей земле среди трупов.
— А мы делаем то же самое с ними — разве это не значит, что мы ничем не лучше их? А, Тристан? Ну же, я хочу знать, объясни мне.
— С тобой невозможно разговаривать.
— Почему? — Он искренне удивлен.
— Потому что ты веришь в то, во что хочешь верить, и не желаешь слушать никаких аргументов ни за, ни против. Все эти твои убеждения ставят тебя выше всех прочих людей, но куда деваются твои высокие принципы, когда речь идет о других вещах в твоей жизни?
— Тристан, я вовсе не считаю себя выше прочих. — Он качает головой, потом глядит на часы и нервно сглатывает. — Уже скоро.
— Еще можно все изменить.
— Что значит «о других вещах в моей жизни»? — спрашивает он, глядя на меня и беспокойно морща лоб.
— Тебе что, картинку нарисовать?
— Да хорошо бы. Выкладывай. Если тебе есть что сказать, то скажи. В конце концов, скорее всего, другой возможности у тебя не будет.
— С самого начала, — говорю я, не колеблясь ни минуты, — с самого начала ты поступал со мной по-свински.
— Да неужели?
— Давай не будем притворяться. Мы подружились в Олдершоте. Во всяком случае, я считал, что мы друзья.
— Но мы ведь и правда друзья, — настойчиво говорит он. — Почему ты решил, что нет?